Wer den Dichter will verstehen…
Мне трудно ответить на, казалось бы, элементарный вопрос: знают ли Хакса в России. Германисты, конечно, знают. Сборники его пьес, баллад и философских повестей были изданы (весьма скромным тиражом) и быстро разошлись. Но до массовых тиражей дело, увы, не дошло. Даже стихи и сказки для детей не соблазняют издателей. Теперь ведь надо покупать права. То ли дело братья Гримм! Издавай, сколько хочешь, и ничего не плати.
У нас никогда не ставили на сцене «Колумба», «Мир», «Ярмарку в Плюдерсвайлерне», «Рози», «Маргариту в Эксе», «Адама и Еву». Пытались сыграть только «Разговор в семействе Штейн об отсутствующем господине фон Гете», но без особого успеха. Детские пьесы и «Ярмарка» игрались университетскими студентами. Студенты получили зачеты по немецкому языку и некоторое представление о том, каких высот он может достигать под пером мастера. Но вот в последнее время где-то на Урале, сразу в трех небольших провинциальных городах, поставили «Амфитриона», а на радио в Нижнем Новгороде прозвучали «Учтивость гениев», «Шарлота Хойер» и «Козима Вагнер»; там же в ТЮЗе поставили «Бедного Рыцаря». Мало? Ужасно мало. Но рано или поздно нам надоест театр, в котором есть музыка, пластика, свет, сценические эффекты, актеры, режиссеры, даже публика, но нет слова. И тогда нам пригодится Хакс. В этом смысле я оптимистка, потому что в России до сих пор играют Шиллера, Гауптманна и много-много Брехта. Лет двадцать тому назад на телевидении даже поставили «Фауста». Между прочим, великолепный был «Фауст», жаль, что его редко его повторяют. Но зато хватит на двести лет вперед.
Хакс полагал, что не только книги, но и пьесы имеют свою судьбу. Иначе чего бы ради он так увлеченно реставрировал забытые комедии Аристофана и Плавта, извлекал из небытия Хросвиту Гандергеймскую, дописывал «Ярмарку» и «Пандору»? Он считал себя реставратором и делал свою работу с фанатичной добросовестностью Перед смертью Петер Хакс прислал мне собрание своих сочинений. Пусть оно неполное, но оно существует. И когда наши потомки будут погибать от духовной жажды, они смогут утолить ее из этого чистейшего источника. Нет, я не оговорилась. Источник действительно чистейший. И не толкуйте мне, что Хакс марксист, сталинист, утопист, скандалист, и вообще враг немецкого народа. Вся великая литература порождена пристрастиями. Это теперь, глядя на классику с иллюзорной высоты нашего исторического опыта, мы ясно видим ее политические заблуждения. Впрочем, как и политические заблуждения народа. Моисей, затратив неимоверные усилия, приносит народу продиктованное Господом слово, а народ предпочитает плясать вокруг золотого тельца. Кто из них заблуждался? Эзоп учил греков свободе, а греки казнили его за вольнолюбие, сбросив со скалы в море. Кто из них прав? Шекспир создает гениальную драматургию, а Кромвель запрещает театр как таковой. Кого из них почитает человечество? Вольтер пытается просветить монархов, а они охотятся на него как на опасного зверя, и ему приходится бежать от Фридриха и бежать от Людовика. Кто из них более умен? Итальянцы преследуют Данте. Испанцы сажают в тюрьму Сервантеса. Русские срывают крест с могилы Пушкина, предают гражданской казни Достоевского, отлучают от церкви Толстого, расстреливают Мандельштама и Гумилева, доводят до самоубийства Цветаеву, оскорбляют Ахматову и Бродского. Немцы сердятся на Гете за его симпатию к Наполеону, сжигают книги Гейне, вынуждают эмигрировать Томаса Манна и Брехта и еще очень-очень многих. И бойкотируют Хакса. Вся история мировой литературы – это история конфликта поэта и его отечества. Либо в лице монарха. Либо в лице народа. Величайшего поэта нашей цивилизации царь приказал зарезать в колыбели, а народ постановил распять.
Петер Хакс чуть было не стал исключением из правила. На его долю досталось почти столько же славы и успеха, сколько таланта. Он даже в какой-то момент ощутил себя счастливым баловнем судьбы. Но разве хоть один гений (включая Гете!) может закончить свои дни в согласии с миром? И трагическое разочарование великого поэта в своем народе – не исключение, а правило, лишнее доказательство его гениальности.
А что народ? Народ сначала рукоплещет, потом безмолвствует, потом подозрительно косится, потом отворачивается, предает своего гения остракизму или бойкоту, потом хоронит (с почестями или без), возлагает на его могилу цветы… Иногда народ воздвигает поэту памятник, иногда выбрасывает его гроб из пантеона, а потом возвращает в пантеон. А слово поэта продолжает жить. То есть, если это слово поэта, то оно продолжает жить. Народ спохватывается, строит мемориал, превращает имя в модный лозунг, гордится и хвастается своим гением, размахивает его словом как хоругвью, знаменем, или оружием. А слово поэта продолжает жить и излучать истину, несмотря на все профанации.
Но почему это так, в чем сила поэзии, и сохранит ли поэтическое слово свою энергию? Оно переживало времена войн и всеобщего одичания. Переживет ли оно эпоху великого словоблудия, разноголосицу Интернета? Не умолкнет ли навсегда под тяжестью мимолетной картинки? Не заглушат ли его визг мобильников, гул самолетов и сверхзвуковых ракет, шорох автомобильных шин, вопли футбольных и религиозных фанатов, бормотание экстрасенсов и скандальный шум шоу-бизнеса? Надежда, как известно, умирает последней. И надежду эту каждый поэт и каждый народ черпает лишь в одном источнике – своем языке.
Есть язык, значит, есть народ. Священное писание ставит уверенный знак равенства между этими понятиями. «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, и назовет меня всяк сущий в ней язык…», -- писал Пушкин, который в данном случае всего лишь перелагал Горация. Церковно-славянские архаизмы его «Памятника» оказались идеальным инструментом для перевода с классической латыни. Но Пушкин был не только русским Горацием и Катуллом. Он был русским Вольтером и Мериме, русским Вальтером Скоттом, русским Шекспиром и Гете. Он был вовсе не создателем русского языка. Он был его самым совершенным творением.
А немецким Горацием и Катуллом, немецким Вольтером, немецким Шекспиром и Пушкиным был Петер Хакс. Позволю себе утверждать, что история немецкой драматургии небогата комедиями. Она не дала комедиографа, равного по мощи Аристофану, Плавту, Мольеру, Шоу или Островскому. Теперь у нее есть Петер Хакс.
Ибо он был творением самой совершенной версии немецкого языка со времени Гете. Не стоит ставить это ему в заслугу. Здесь от Хакса ровно ничего не зависело. Немецкий язык породил Хакса и продиктовал ему каждую строчку. Немецкий язык подсказывал рифмы, навязывал стихотворные размеры, аллитерации, тропы, смыслы и, соответственно, каждый поворот каждого сюжета. В заслугу Хаксу следует поставить его безупречное исполнение труднейшей роли носителя и хранителя классической традиции в разгильдяйскую эпоху постмодерна. Ведь, кроме немецкого, в Европе уже не осталось ни одного языка, который имеет столь стройные, логичные, симметричные глагольные парадигмы, столь изощренный синтаксис, столь широкий выбор модальных элементов и такое богатство ритмических ухищрений. А ведь именно в музыкальности глагольных парадигм и высоком качестве модального (смазочного) материала таится источник немецкого стиха.
Хакс мыслил, чувствовал и творил под мощнейшим излучением своего требовательного языка. Перед смертью он признавался, что устал от теснящихся в его сознании слов и образов, что он больше не в силах выносить эту нечеловеческую муку. Плоть старела и слабела, а мозг работал все более активно. Наверное, так происходит со всеми великими поэтами. Это противоречие их убивает.
Король немецкого языка умер. Да здравствует король! Новый появится лет через сто.
Элла Венгерова