У меня болит нога. Она вся заросла псориазом и жутко дергает при ходьбе. Поэтому я не хожу, а сижу и лежу. Сижу-перевожу, не сижу – не перевожу. А стоять больно и даже невозможно. Варить или жарить не получается, даже есть неохота. Володька на работе, так что благодетельствуют меня соседки. Чаще всех заходит соседка Верочка. Мы знакомы сорок лет. Сорок лет назад она была неотразимо прелестна: красавица, блондинка, одесситка, худенькая, ухоженная, шикарная, счастливая, с красавцем-мужем и кучей поклонников из модной тусовки. В тусовке (тогда это слово еще не имело хождения) состояли сплошь подающие надежды знаменитости, все играли на гитарах, сочиняли КВН, перекрестно влюблялись-женились-разводились-сходились-расходились-встречались-ссорились-мирились-веселились. В основном, острили и веселились и даже неплохо на этом зарабатывали, потому что печатались-публиковались-снимались ит.д. Это потом они разошлись, расстались и разъехались по городам-весям и заграницам. А тогда еще они еще взбирались по карьерным лестницам, и Верочкин муж, красавец и шармер, был еще жив, и вечно где-то пропадал, а Верочка терзалась в постоянном ожидании и, чтобы скоротать время, забегала ко мне на кофеек, в коротеньком фривольном халатике, длинноногая, трогательная и трепетная. Она употребляла восхитительные одесские обращения Птица моя! Солнце мое! Дорогая! Фред к ней благоволил. Еще бы, от нее глаз было не отвести/ Он так и прозвал ее Вера-дорогая.
Что ж, времена, как говорится, меняются, и мы, как говорится, вместе с ними. Я осталась одна, а у Верочки от прежних времен остался лишь верный обожатель Олег (я его называю гранатовый браслет) и совсем другой муж, который жутко богат и потому пьет из нее кровь. Он у нее завтракает, обедает и ужинает каждый день. А она покупает и варит, покупает и варит, и так тридцать лет подряд. Отправляясь за продуктами на обед для кровопийцы-супруга, Верочка тайком забегает ко мне все на тот же кофеек. И заносит еду. Один раз принесла нарезку красной рыбы, а я эту рыбу съела. Поскольку из-за боли в ноге плохо соображаю. Если бы соображала, то хотя бы принюхалась. Так вот же нет. И загремела с отравлением в кошмарную инфекционную больницу. Больница – это особая поэма, вспоминать и писать об этой юдоли скорби тяжело и скучно. В другой раз, может быть.
Я уже дома и лезу на стенки из-за боли в ноге. Вчера заходила Вера. Она сплавила своего кровопийцу в санаторий, у нее праздник свободы, который продлится недели две. Так что она была полна благих порывов. И готова на все. И мы с ней решили пообедать. Я ей говорю: «Вера, умоляю, пожарь мне яичницу!» Но она пришла в ужас: «Ни за что. Только не это. Я к плите не подойду ни за какие коврижки. Меня от нее тошнит!» Мне стало стыдно. Женщина вырвалась на свободу, а я подвергаю ее пытке. И мы ели бутерброды, пили кофе, курили и сливались в интеллектуальном экстазе, вспоминая гениальных покойников: писателей-киношников-бардов-москвичей-одесситов-иностранцев-теноров-журналистов и кавеэнщиков. И это счастье, в точности по тому же сценарию, повторилось на следующий день.
На третий день приходит Вера и рассказывает: «Мне звонил Олег, и я ему рассказала, как мы тут с тобой славно сливаемся в экстазе, и про наши с тобой сладкие воспоминания, и какая ты молодчина. И про яичницу ему рассказала. А он и говорит: Сволочь, ты, Верка!» Сволочь? А я и не заметила.
07.06.2012