Сегодня девять дней, как умер мой отец. Умер в одно мгновение, не заметив смерти. Обширный инфаркт. Вернулся домой из магазина, веселый, ясный, сказал, что голова немного кружится, прилег на кушетку – и все, в одну минуту, в одну секунду, в один миг – все. Ушел. А мы остались. Я осталась.
И вот вспоминаю, как в детстве после купания (такие были смешные оцинкованные ванночки) он заворачивал меня в лохматую простыню, а другую – гладкую и холодную – согревал двумя горячими утюгами (смешные такие были утюги, уже не с углями, а чугунные, маленькие, но тяжелые). Помню, как катал меня и еще кучу малышей на санках (целый поезд из санок летел вниз под горку по Рождественскому бульвару до самой Трубной площади). Помню, как во время войны он приехал из какой-то командировки и привез на Новый Год кекс с изюмом и плитку шоколада (а год был сорок второй, Казань, мороз пятьдесят градусов, мама чуть не замерзла насмерть по дороге на работу, ее с трудом оттерли в проходной). Шоколад был не просто лакомство, это была радость, вера, надежда, настоящий праздник, а сестра попробовала и выплюнула, горький, говорит. В конце сорок второго мы вернулись Помню, как отец водил меня на каток «Динамо», Петровка 26 (мне семь лет, и я уже в первом классе, и это будет мой любимый адрес до окончания университета), а еще сад Эрмитаж, там тоже заливали дорожки, отец всегда сам зашнуровывал мне ботинки, покупал мороженое, учил выписывать на льду восьмерки и тройки и танцевать вальс, и польку, и фокстрот. Он всему меня учил: решать уравнения («Берешь задачник и решаешь все подряд, ничего не пропуская!»), и плавать, и играть в шарады, и в крокет, и ездить на велосипеде. Жаль, я не очень-то способная, а сестру он научил играть в теннис, а брата – кататься на лыжах, а внука – играть в бильярд. Помню, как жили на даче в Мамонтовке, собирали шишки, ставили самовар, ходили купаться на Учу и через рощу на клязьминский рынок. В сорок шестом отец купил на этом рынке за сто рублей и подарил мне толстенный том Пушкина, юбилейный, я читала и читала и разглядывала пушкинские рисунки и портреты пушкинских красавиц с локонами, и мне больше всего нравились анекдоты про Петра Первого и прочие разговоры княгини Загряжской. Помню, как каждую зиму украшали елку, вешая на нее ватных снегурочек и раскрашенные электрические лампочки, как пели у камина («В жизни вес неверно, все капризно….», любимый был папин романс, потому что дед его любил). У нас в комнате камин был настоящий, его топили до войны и даже после, а потом дымоход сломался, осталась только керамика, мы уехали из старой дедовской квартиры, а камин разобрали, хотели восстановить, только было негде, так что продали.
Еще помню, как отец рассказывал про Камерный театр и про Таирова (Таиров приходился ему двоюродным дядей) и водил меня на спектакль Алисы Коонен «Привидения». Коонен играла в Доме актера, мне спектакль не очень понравился, было непонятно: почему люди так страдают, если они ни в чем не виноваты? Потом мы пошли за кулисы, и я все ждала, что же изречет великая актриса. А она сидела перед зеркалом, снимая грим, и все жаловалась: «Ох, Володичка, как же плечо болит, и спину ломит, так ломит….»
Всю войну отец работал на авиационном заводе, он был инженер, специалист по гироскопам, на коих держится вся инерционная навигация, ракеты, управляемые снаряды и прочие дорогие удовольствия любознательного двадцатого века. А когда война кончилась, его по доносу выгнали с работы. Состав преступления: в тридцать третьем он один раз побывал в какой-то компании, где присутствовал какой-то итальянский коммунист. Так что через пятнадцать лет это оказалось преступлением, чуть ли не изменой Родине. Подсидел отца – под влиянием молодой капризной жены – заместитель, которому нужно было отцовское место. А должность-то всего-ничего, завлаб. Я этого заместителя отлично помню: приходил к нам, сидел часами, отец помогал ему сочинять диссертацию. Так бы и попали мы все тогда: отец целыми днями лежал на диване, отвернувшись к стене, а мы, трое детей, ничего не понимая, ощущали его крутое горе как нависший над семьей нелепый ужас. Отца мама спасла: пошла к тогдашнему министру авиации, а тот знал отца и поручился за него в органах, отца восстановили, и с тех пор он еще тридцать пять лет ездил на работу в переполненном метро в один и тот же почтовый ящик.
А когда я кончала школу, то страшно боялась экзамена по физике, и отец втолковывал мне ответ на вопрос: «Что такое дифракция и интерференция?», я заливалась слезами, а он смеялся и утирал мне слезы, не платком, а просто так, рукой. А когда я училась на третьем курсе, то собралась в поход на Кольский полуостров, это был пятьдесят шестой год, и опять почему-то жуткий мороз, и отец разыграл (а может, не разыграл?) сердечный приступ, и в последний момент удержал меня от этого безумства. А на следующий день выяснилось, что молодой человек, из-за которого я собиралась сие безумство совершить, тоже в поход не пошел, а остался в Москве и даже назначил мне свидание, первое и единственное в моей жизни. Ей-богу. Не вру, такая у отца была легкая рука.
А когда я написала диссертацию, они с мамой целую неделю вклеивали в нее иллюстрации и вносили правку аккуратным чертежным почерком.
А когда я оставалась без денег… А когда я оставалась с носом… А когда я сидела на мели… А когда я вышла замуж… А когда у меня родился сын… А когда я покупала кооперативную квартиру… А когда я в первый раз опубликовала перевод… А когда меня оперировали… А когда меня подставили… А когда меня уволили…
Дед был земским врачом, и бабушка тоже. Отец не смог. Не выносил вида крови. Написать бы о нем роман. Но роман не получится. Что же это за герой романа, который никому и никогда не завидует, любит свою работу, не предает друзей, не изменяет жене, уважает своих детей, обожает внуков, держит слово?
Такое бывает только в жизни.
Моего отца звали Владимир Александрович Венгеров (1912—1998).