Дед был писаный красавец, стройный, высокий, усатый, чем-то похожий на запорожца, только не лысый, а наоборот, с седой волнистой шевелюрой. По утрам он завтракал за большим овальным столом, а мы, то есть я и собака, немецкая легавая Ирма, ходили вокруг стола и клянчили кусочек. Дед выдавал Ирме кусочек не помню чего, а мне крохотный кусочек селедки. Детей и собак не следовало баловать. Это было ясно, как день, хотя мне тогда было всего два года. За эту щедрость мы с Ирмой платили деду беспредельной преданностью, любовью и восхищением. А уж какое было счастье, когда дед укладывался отдыхать, усаживал меня на темно красное покрывало рытого бархата (!) и разучивал со мной бессмертные строки: Дело под вечер, зимой, и морозец знатный… или : Чижа захлопнула злодейка-западня…
Собираясь на службу (он был, кажется, ректором основанного им Фармацевтического института и/или главврачом Боткинской больницы), дед надевал серую тройку, брал палку с экзотическим набалдашником и, взяв меня за руку, становился перед платяным трехстворчатым шкафом красного дерева. Любуясь на нас в зеркало, он объяснял: Вот видишь, там Серый волк и Красная шапочка. Потом к окну подъезжала машина, раздавался сигнал клаксона, и дед удалялся на службу.
За завтраком всегда присутствовала пухлая тетенька, она пила чай из чашки с изображением лезгинки, танцующей лезгинку, и надписью ВСХВ. Я эту чашку запомнила на всю жизнь, потому что она ассоциировалась у меня с величайшим унижением моей довоенной жизни. Однажды я имела неосторожность назвать пухлую тетеньку бабушкой, но она строго поправила меня, сообщив, что она мне не бабушка, а Анна Васильевна. Она и не была мне бабушкой, Она была мачехой моего отца. Я просекла это и запомнила раз и навсегда. Она была истинная, безжалостная, жадная и злая мачеха. Я и это просекла раз и навсегда. Я поняла это раньше, чем отец. И даже раньше, чем мама.
Дед очень редко дарил игрушки, но не куклы, а сборные домики или конструкторы, на елку наряжался дедморозом, иногда гулял со мной на Сретенском бульваре, а с Ирмой ездил на охоту. Однажды привез с охоты зайца, мне было его жалко, потому что мертвый.
Иногда (довольно часто) к деду приходили гости. Снимали галоши, сваливали на сундук в прихожей пальто, шляпы, зонты и трости и направлялись в комнату деда, где главным центром притяжения был черный стейнвей, за котором царил Мотя. После Гражданской войны Мотя имел статус беспризорника, дед подобрал его где-то на вокзале и пристроил в колонию. Мотя оказался очень музыкальным, работал в Театре Оперетты и мог сыграть все, что слышал, для того его и приглашали. Дед любил романс «В жизни все неверно, все капризно» и украинскую песню про бандуриста. Еще он любил играть с Дузом в преферанс и шахматы, а также играть на скачках. Еще он любил своих сыновей, меня как единственную внучку, возможно, Анну Васильевну (хотя мне не хочется в это верить) и сводную сестру отца Наташу. Но самое главное – он любил мою маму.
Мама и отец познакомились в 24-м году, в первом пионерском отряде, офис которого располагался в нашем доме, в квартире 78. Отряд отправился в Крым, существовал там на полном самообслуживании, пионеры, подражая скаутам, готовили пищу на костре, путешествовали пешком, делали зарядку, соблюдали дисциплину и верили в мировую революцию. Но однажды маму назначили дежурить вне очереди, она обиделась и выключилась из пионеров. Ее чувство справедливости было более архаичным, чем у остальных членов отряда, я бы сказала, ветхозаветным. Отец был более продвинутым, и маминых фанаберий не разделял. Они поссорились на семь долгих лет. Но через семь лет все-таки поставили личное выше общественного и помирились. Насчет женитьбы дело обстояло сложнее. У мамы был жених, еврейский мальчик-сирота, по имени Абраша. Мамины родители взяли его на воспитание еще в самом нежном детском возрасте и предназначили маме в мужья. Мама ценила Абрашу за преданность, но любила-то она не его, а папу. Дедушка Саша просек весь этот расклад и явился к маминым родителям в качестве свата.
Бедный дедушка Исаак, бедная бабушка Клара, бедный Абраша! Мало того, что их сын Семен уже женат на русской женщине. С ребенком. А теперь вот их любимая Рита, такая красивая, такая музыкальная, такая тонкая, как шелковая лента, с ее огромными прекрасными глазами и двумя, черными, как вороново крыло, толстыми длинными косами собирается замуж за сына русской женщины и выкреста в третьем поколении. Мир, уже однажды перевернувшийся, снова проделал кувырок. Но все еврейские страдания и возражения померкли перед обаянием Александра Григорьевича. Против этого оружия невозможно было устоять. Дед Исаак растаял и сдал позиции. Мама срезала косы, надела кожаную куртку и красную косынку, и они с отцом поженились и прожили в браке шестьдесят лет. Так что, если бы не дедушка Саша, то меня не было бы на свете.
P.S. После смерти отца в его записной книжке я обнаружила крохотную фотографию мамы, в кожанке и косынке.
12.06.2012