Война и романтизм – ужасные бичи!
Анатоль Франс
Романтик – автор, который читал английскую литературу
Прежде чем говорить об английской литературе, поговорим об Англии. По-видимому, литература англичан имеет больше общего со своей исторической родиной, чем многие другие литературы со своими странами. В ходе последнего тысячелетия в образе жизни этих островитян наблюдалась такая косность, что нам приходится считать его несколько странным, а именно английским. Вот и английская литература ведет себя в высшей степени по-английски.
„Ни в одной другой промышленно развитой стране Запада, -- поучает читателей журнал Der Spiegel от 5.04.1999, -- нет столь вопиющей разницы между бедной и богатой частью населения, как в Британии; социальное неравенство в Соединенном Королевстве даже больше, чем в США“. Обратим внимание на это „даже больше“, поскольку в любом другом отношении – армейской уголовщины, экономического успеха и привычки распространять среди народов идею свободы – Северная Америка стала вполне достойный преемником своей исторической родины.
О разительном контрасте между чудовищным богатством и совершенно беспомощной бедностью в Англии писал Георг Вильгельм Фридрих Гегель в статье «Английский билль о реформе». Статья датируется 1831 годом. Теперь вы понимаете, что я имел в виду, говоря о косности английской истории. По части классовой несправедливости Англия была и остается ведущей страной мира.
„Как ни разителен контраст между чудовищным богатством и совершенно беспомощной бедностью в Англии, -- учит Гегель, -- не менее, а может быть, и более разителен контраст между привилегиями ее аристократии и, с другой стороны, правовыми отношениями и законами более цивилизованных государств континента“.
Как бы то ни было, „помпа и шум вокруг формальной свободы“ в Англии («Английский билль…») основывается на двух исторических моментах, когда английские бароны обрезали нить жизни формировавшемуся государству. Они вымогли у двух слабых королей два позволения на беспрепятственный произвол: у короля Джона -- Великую Хартию, а у короля Вильгельма III -- Билль о правах.
„Свобода баронов от монарха, -- говорит Гегель в «Философии истории», -- унизила нацию до абсолютной сервильности“. „Момент перехода ленного владения в собственность был упущен и не использован для предоставления земледельческому классу собственности на землю“ («Английский билль…»). Гегель упрекает Англию в том, что она не провела земельной реформы.
Романтизм видел некоторые вещи иначе, чем, как мы видели, их видел Гегель. Адам Мюллер в сочинении «Феодализм и третье сословие» (1809) рассыпается в похвалах. „В сущности, ленное право явилось основой прославленной британской конституции. Это и есть законотворческая преданность целому, преданность вечным и неизменным интересам государства, это и есть вечное взаимодействие между свободой и истинным законом“.
И все-таки предоставим заключительное слово Гегелю.
„Трудно обнаружить где-то еще аналогичный симптом политической испорченности народа“ («Английский билль…»).
Из трех целевых установок буржуазной революции англичане никогда, даже для вида, не стремились достичь двух: они не стремились к равенству и они не стремились к братству. Они имели несчастье, знать только свободу. […]
Английскими я назвал свойства характера, позволяющие английскому гражданину выдерживать такое положение вещей. Например, позитивизм привилегий можно вынести благодаря сплошному позитивизму, не задающему вопросов о причинах, хотя бы вопроса о происхождении власти власть имущих. В этом отказе от познания коренится, конечно, определенное устранение реальности, но ведь именно оно и является целью. „Все англичане, -- пишет Гете Эккерману 24.02.1825 г., -- обходятся без рефлексии. Их величие в том, что они – практические люди“.
Островитяне стараются избегать конфликтов со своим окружением. Англичанин всегда снисходителен и всегда недоверчив. Он следует местным правилам хорошего тона, которые строго осуждают всякое упоминание о спорных политических и философских вопросах. Кроме того, скепсис и спиритизм защищают его от размышлений – размышлять он страшится. Он умеет сводить на нет всякое внешнее проявление героизма, он владеет истинно британским искусством справляться с ударами судьбы, мастерством лицемерия и чопорности. По-видимому, чопорность – самая поразительная форма светского реализма. Достаточно обременительные французские условности, по крайней мере, имитируют правила поведения при дворе, англичане же подражают приходским священникам и соседям. И очень любят благотворительность. Карманного вора они отправляют на виселицу, полицейскому дают чаевые.
Обратной стороной этого приспособления к невыносимому является их чудачество. Они разработали ритуалы обособления и не боятся прослыть человеконенавистниками. Эта изощренная форма шутовства с сильной примесью жестокости называется сплином.
На мой взгляд, есть два средства, помогающие англичанину выдерживать непреодолимые психические нагрузки: юмор и садоводство. Юмор предполагает, что расхождение во мнениях не имеет значения. Англичане, в самом деле, великие юмористы, ибо их расхождения во мнениях и в самом деле значения не имеют. Садоводство – это способ уютно обживать хаос.
Этим я вовсе не хочу сказать, что все английские обычаи дурны, а все англичане – злодеи. Англия – великая европейская империя, старая морская держава, она изобрела капитализм и империализм. При всей схожести учреждений, Англия – не Курдистан. И она с неизбежностью породила политические, научные и литературные умы мирового значения, несравненных гениев, в которых нуждалось человечество. Их имена: Уильям Шекспир, Елизавета I, Оливер Кромвель, Томас Гоббс, Исаак Ньютон, Адам Смит, Чарльз Дарвин, Джордж Бернард Шоу.
Ни одна страна не имеет им равных, хотя Франция, Германия и Россия тоже кое-кого имеют.
Для сравнения. Гениальную элиту немцев составляют Николай Коперник (если его следует считать немцем), Готфрид Вильгельм Лейбниц, Иоганн Вольфганг Гете, Георг Вильгельм Фридрих Гегель, Генрих Гейне и Карл Маркс.
Выдающиеся французы – это Арман Жан Ришелье, Пьер Корнель, Людовик XIV, Жан Расин, Франсуа Мари Вольтер и Максимилиан Робеспьер.
А русские гении -- это Иван IV, Петр I, Екатерина II, Владимир Ильич Ленин и Иосиф Виссарионович Сталин.
Во французском списке большинство -- политики, у русских – только политики, у немцев – ни одного.
Можно сказать, что англичан любят больше, чем Англию.
Что касается меня, то я больше люблю Францию, чем французов.
Если уж говорить о происхождении немецкого романтизма из английской литературы, то прежде всего следует упомянуть, что немецкое слово Romantik выводится из английского romanticism. Так его перевел Иоганн Готфрид Гердер. А позже Фридрих Шлегель предложил новое определение понятия.
До 1800 года ни один англичанин и ни один француз не прочел ни одной немецкой книги, впрочем, закоснелые англичане и сейчас их не читают. Немцы, отсталые и скромные, заимствовали у французов правила искусства, а у англичан набрались смелости эти правила нарушать. Гете, отнюдь не приверженец Англии, открыто выражает свою признательность англичанам за то, что они помогли ему преодолеть определенную узколобость Просвещения. „Ищите опоры в литературе такой дельной нации, как англичане, -- пишет он в письме Эккерману 3.12. 1824. – К тому же наша собственная литература произошла в основном из их литературы“.
На англичан влияли горы и грозы. Им были известны забавные и добродетельные порывы сердец. Оссиан Джеймса Макферсона и Бард Томаса Грея привлекли наше внимание к нашим далеким предкам, их близости к природе и силе. Англичане быстро научили нас смотреть на прошлое как на радостное детство общества. Это -- влияния, а против влияний в писательском деле возражать не стоит.
Хотя, конечно, английские влияния были немного извращенными, и, к несчастью, не каждый немецкий поэт в поисках вдохновения руководствовался наилучшими намерениями. Допустим, «Жалоба или ночные размышления о жизни, смерти и бессмертии» Эдварда Юнга и сама-то по себе пронизана черной меланхолией, но только в «Гимнах к Ночи» Новалиса меланхолия прозвучала как объявление войны всему Просвещению. Свой собственный неразумный подход к своей собственной неразумной правде Новалис приписывает ночи, а свет объявляет символом зла. Своему предисловию к «Сердечным излияниям монаха-любителя искусств» Вакенродера Людвиг Тик предпосылает стихотворения Томаса Чаттертона (написанные от имени выдуманного монаха Роули), используя их как злобный выпад против господина фон Рамдора и его классицистической теории искусства. „Послушать его, так все художники должны стать монахами“, -- ворчит по этому поводу Гете.
„Французское безумие далеко не настолько безумно, как немецкое“, -- замечает Гейне в «Романтической школе». И даже английское не настолько.
Англия получила свое национальное государство в подарок от географии. Не будь она островом, никогда бы ей не быть государством. Я позволю себе небольшой экскурс в английскую историю, переломный момент которой приходится на период между первой половиной XVI и второй половиной XVII столетия. Генрих VIII открывает перспективы формирования государственности и даже изобретает абсолютистскую религию. Елизавета I приводит Англию к максимальной управляемости. У нее так и не находится преемников (наверно, ей следовало бы принять брачное предложение Ивана Грозного). Иаков I, сын Марии Стюарт, проигрывает весь выигрыш, Карл I отправляется на эшафот, Кромвель был бы великим монархом, не будь он, увы, пуританином, Карл II и Иаков II пытаются подражать Людовику XIV и перегибают палку настолько, что рецидив становится необратимым. При Вильгельме Оранском становление королевской власти в Британии окончательно прекращается и рассмотрению не подлежит. При ганноверском Георге Англия возвращается к такому средневековому обществу, словно никогда и не достигала елизаветинских вершин.
Романтизм является порождением Славной Революции, то есть похмелья после проигранного абсолютизма Елизаветы, проигранной буржуазной революции Кромвеля и проигранной реставрации Карла II. Все, что стояло на повестке дня, больше на повестке дня не стоит. Все цели бессмысленны, остались только состояния.
При Вильгельме Оранском угасла надежда и возникла партия вигов. Если Англия – романтический островок на земном шаре, то виги – романтическая партия на островке. Призрачность их положения приводит к сочинению истории о привидениях, которую они изволят называть готическим романом, и нам придется называть ее так же. Странное дело: литературный жанр сочинен депутатами парламента только от партии вигов.
Этот жанр готического романа не просто вдохновил немецких романтиков. Основные произведения романтической школы -- не что иное, как слепки с основных образцов готического романа. Рискуя наскучить, я все же познакомлю вас с двумя из них.
Начну с «Монаха» Мэтью Грегори Льюиса, депутата парламента от округа Хиндон, графство Уилтшир.
Книга, несомненно, антикатолическая.
Действие укладывается в формулу: любовь и монастырь. Два друга, молодые аристократы, влюблены. Возлюбленная одного в силу обстоятельств вынуждена дать монашеский обет. Возлюбленная другого изнасилована и убита подлым аббатом Амброзио. Он-то и является героем романа. Рожденный для высокой участи, он получает воспитание у монахов-капуцинов. Это ослабляет его характер, и он оказывается неспособным противостоять козням лукавого.
Дьявол, посягающий на душу этого человека, тайком приводит к нему в келью одну из своих служанок. Та под видом чувствительного послушника сближается с аббатом. Возлюбленный отрок оказывается похотливой бабой. (В книге все плотские удовольствия оборачиваются мерзостью). Совратительница Амброзия превращается в сводню и держит лампу, пока тот насилует свою девственницу. Наконец эта чертова баба является в истинном обличье злого духа и ведущей сотрудницы адского персонала. Ее зовут Матильдой.
Разумеется, Матильда нам очень нравится. И весьма приятно наблюдать, как гордый, но источенный гнусными вожделениями аскет Амброзио медленно, но неуклонно подпадает под власть дьявола. Или как он с помощью дистанционного волшебного зеркала следят за раздеванием юной девы, и разглядывает ее голые ягодицы. Все это преподнесено со смаком и в изобилии.
Льюис применяет приемы самого грубого фарса. Объяснение в любви, адресованное молодой красавице, но ложно истолкованное старой каргой как предложение руки и сердца, он использует целых два раза. По задуманному плану, чтобы похитить барышню из монастыря, ее решают нарядить привидением – “кровавой монашенкой”. Но тут вмешивается настоящее привидение, и любовник вместо барышни сжимает в объятиях призрак. А привидение с этого момента считает себя помолвленным.
Книга являет собой образец ужастика и жесткого гомосексуального порно. Автор практикует психологический террор. Замурованная в склепе монахиня нежно прижимает к груди новорожденное дитя. “Вскоре труп превратился в отвратительный ком гнили, омерзительный для каждого взора, кроме материнского. Просыпаясь, я часто видела извивающихся на моей ладони трупных червей, питавшихся сгнившей плотью моего дитяти”.
В финале дьявол, не лишенный некоторого тщеславия, сообщает аббату Амброзио, что умерщвленная им девица и ее умерщвленная мать были его родными сестрой и матерью. В наказание он швыряет аббата в скалистую пустыню Сьерра – Морена, где изнемогающего от жажды грешника постепенно, член за членом, пожирают насекомые. Великое множество потрясающих описаний бурь и гроз, а также обнаженный и неотразимо прекрасный дьявол Люцифер в обличье падшего ангела – это ли не романтично?
На самом же деле, это шалость, высокомерное развлечение молодого человека из хорошей семьи. Обладая незаурядными познаниями в психологии и изощренным эротическим опытом, он с бесшабашным цинизмом оскорбляет Библию и Церковь, и, с формальной точки зрения, уверенно справляется с материалом. Многочисленные читатели дают Льюису прозвище Munk Lewis -- “монах Льюис”. Однако он знает толк в любви. Перед нами пятьсот страниц секса и криминала, так что скучать не приходится.
Заслуга немецкого романтизма в том, что он внес в это дело некоторую серьезность и много дилетантизма. И отнюдь не отрицал свою зависимость от эталона. Эрнст Теодор Амадей Гофман, например, открыто ее признавал. Его монах держит книгу Льюиса на ночном столике, и мы видим, как он ее перелистывает. Писателя, который признается в литературном заимствовании, не следует порицать за плагиат, ведь он приглашает нас сравнить свою версию с оригиналом. Всякая обработка оправдает свое существование, если превзойдет первоначальный образец.
Я не возьмусь утверждать, что монаху Гофмана это удалось. Его история начинается так.
Высоко одаренный проповедник, звезда амвона (на сей раз его имя не Амброзио, а подымай выше, -- Медардус) обнаруживает среди реликвий монастыря шкатулку с бутылкой. А эту самую бутылку Сатана подкинул в свое время святому Антонию. Медардус прикладывается к бутылке и таким образом вместе с эликсиром заглатывает черта и сам становится врагом рода человеческого.
Эта экспозиция не имеет сюжетного развития. Весь сюжет в том, что монах отправляется из Бамберга в Рим, а потом обратно.
Роман «Эликсиры Сатаны» всего лишь путевые заметки, Road Novel, но я все же постараюсь его пересказать. В пути с монахом происходят огорчительные случаи, из коих для примера упомяну лишь важнейшие. Медардус встречает незнакомца, похожего на него, как две капли воды, нечаянно сталкивает его в пропасть и продолжает путь в его одежде. Незнакомец же, выбравшись из пропасти, где он потерял рассудок, тоже продолжает свой путь в одежде Медардуса, становится его двойником и преследует его. Шутка заходит так далеко, что в лесу он едет на нем верхом.
В романе то и дело одного принимают за другого. А виноваты в этой путанице далекие предки, зачатые в кровосмесительных браках эпохи Ренессанса, от коих произошел порочный род святотатцев: все они на одно лицо, все несут на себе печать наследственного проклятия. Ибо Ренессанс – это отпадение от Бога. Инцест – самый обычный способ размножения в упомянутом благородном семействе, что исторгает у героя крик: “Грехи отцов кипят и бродят в моей крови”. Ибо Медардус – один из этих клонов.
Такая вот идея, нечего и говорить, что это никакая не идея. Медардус обречен угодить в ад уже в силу своего рождения, мог бы и не глотать эликсир, ничего бы это не изменило. Создавая свой конструкт, Гофман воображал, что пишет новую эпопею об Атридах, а получилась плоско-романтическая повесть о неизбежных ударах судьбы. Много путаницы и совершенно никакой интриги.
А еще “монах Гофман” придумал встречу своего героя с Папой. Папа чрезвычайно непроницаем, но настоящий мошенник, и то хорошо.
К сожалению, есть там еще и комический персонаж. Комический персонаж, по профессии цирюльник, носит комичное имя Пьетро Белькампо, или попросту Шёнефельд, а комично в нем то, что он то и дело вставляет в свое словоизвержение модные суждения о философии искусства, черпая их из журнала Atheneum. Все это занимает очень много места, и можно понять Гегеля, когда он в Solgers nachgelassene Schriften («Литературном наследии Зольгера») говорит о “гримасах, которые корчит юмор в писаниях Гофмана”. По сравнению с невежественной болтовней этого искусствоведа-цирюльника фарсовые шуточки Льюиса можно поставить рядом с Шекспиром и Аристофаном.
Гете говорит (о Стерне) нечто очень глубокое: “Юмор – один из элементов гениальности, но становится ее суррогатом, как только выходит на первый план. Сопровождая худосочное искусство, он разрушает его и, в конечном счете, уничтожает”.
Таков и наш Белькампо, проще говоря -- Шёнефельд.
Большинство приправ, которыми монах Гофман перчит свою безвкусную историю, он заимствует у монаха Льюиса. Льюис, например, придумал, что история должна начаться в обоеполом монастыре, и ловко обыгрывает это забавное обстоятельство.
Монахи – капуцины, монахини – клариссы, то есть и те, и другие происходят из ордена францисканцев. И у Гофмана монахи капуцины, а вот монахини почему-то цистерианки. Гофман писал очень быстро. В финале монахини, как им положено и как было у Льюиса, снова “сестры Клары”.
Некоторую роль в сочинении Льюиса играет обнаруженный в монастыре портрет, изображающий возлюбленнаую Амброзия (ему пока неизвестную) в виде Святой Девы. Случайное появление этого портрета в монастыре отнюдь не случайно: его контрабандой проносит в монастырь дьяволица Матильда, усиливая тем самым занимательность сюжета. Монах Амброзио мечтает переспать с Божьей Матерью. Вот и у Гофмана монах Медардус, влюбленный в одну из окормляемых им дам, вешает в монастыре ее портрет в образе Святой Розалии. А писал портрет ее собственный отец. Что бы это значило?
Раз у Льюиса Амброзио убивает свою сестру, то и у подражающего ему Гофмана Медардус убивает своего брата. В фабуле это ничего не меняет. Инквизиция, дыба, странный склеп и прочие декорации переправились через Ламанш и здесь немного поблекли. Что бы ни подсмотрел Гофман у Льюиса, он до него не дотягивает.
У Гофмана есть две черты, за которые хочется его пожурить.
«Эликсиры» начинаются и, хуже того, заканчиваются в некоем набожном и святом мире. Льюис описывает настоятелей обоих монастырей, мужского и женского, как подонков из подонков. У Гофмана это просветленные ангельские фигуры. Сообщник дьявола у Гофмана немного грешит, творит небольшое непотребство, слегка кощунствует, чуть-чуть святотатствует, но в финале раскаивается и снова становится порядочным человеком. Так что опус романтического протестанта Гофмана вполне католический.
События «Эликсиров» и «Монаха» по воле авторов разыгрываются в самых высших кругах общества. Льюис вхож в высшее общество и знает, что сексуальные отношения аристократов, Love in idleness -- любовь от нечего делать. Он хорошо разбирается в психологии. Гофман, советник Судебной палаты в Берлине, в состоянии описать только тупость и грубую похотливость своего мелкобуржуазного монаха. Этот герой то и дело ошибается в выборе одежды, жестов и манер и страдает комплексом социальной неполноценности. Высшее общество, куда и Гофман помещает своих Атридов, выглядит как лубочная картинка. Я предоставляю другим доказывать, что Гофман хоть как-то разбирался в психологии.
Сравнение «Эликсиров Сатаны» и «Монаха» доказывает убогость немецкого романтизма по сравнению с блеском и силой даже остатков английского Просвещения, отступившего с поля боя в жанре готического романа.
Немецким и романтическим аналогом сочинению Эдмунда Берка «Размышления о революции во Франции» было «Христианство или Европа» Новалиса. Второе сочинение вытекало из первого. Берк был выдающимся парламентским оратором, депутатом партии вигов от Вендовера, Бристоля или Мэлтона. Пусть его «Размышления» -- не готический роман, но они все же мрачная картина мира, готическое эссе. Как чтиво, оно нравилось читателям больше, чем любое художественное изображение кошмарных фантазий.
Слово „виг“, как и слово „тори“ -- всего лишь название и не означает ничего, ничего как название и ничего как вещь. Виги, как оно и бывает в двухпартийных системах, желали того же, что и тори, просто они были другой партией. Они умело декларировали вольномыслие, даже любовь к народу, некоторые виги действительно исповедовали эти ценности, например, так называемые фокситы, сторонники просвещенного премьер-министра Фокса. Среди них встречаются имена Мэри Уоллстонкрафт, Уильяма Годвина, Томаса Пейна. Такие виги не имели никакого политического значения. Они лишь обеспечивали своей партии репутацию левой.
В наше время правящий класс, совершая особо гнусное злодеяние, использует какого-нибудь правого социал-демократа вроде Носке (такова закономерность двухпартийных систем). В то время, о котором идет речь, он использовал правого вига. Ему нужно было для европейской пропаганды истолковать Французскую революцию как преступление. Для этого требовался истолкователь, чье имя вызывало бы некоторые ассоциации с прогрессом.
Правый виг – это всегда правый консерватор, закоренелый контрреволюционер, и тогда, и теперь. Собственно говоря, тори премьер-министра Питта были партией войны против Франции. Но ни один тори никогда бы не смог или не захотел проявить такую злобную воинственность, с какой виг Берк обрушивался на каждое требование справедливости и на каждое проявление воспитанного вкуса.
В сущности, премьер-министра Питта мало интересовала Французская революция. Питт был человек практический. Он понимал, что в Европе одна страна вздумала обойтись без Англии; не требовалось других причин, чтобы объявить ей войну. На первых порах Питт даже считал революцию счастливым случаем. Он поддерживал ее, полагая, что она подорвет прочность Франции. Берк, напротив, с самого начала считает революцию несчастьем. Берк воюет с французскими мнениями и только во вторую очередь с французскими солдатами. В тот день, когда он предоставляет свой голос в распоряжение своего партийного врага Питта, дело мира было проиграно.
«Размышления» Берка написаны в форме исторического очерка, начиная с дней Славной революции 1688 года. Берк считает ее глубоко охранительной (так оно и есть) и не имеющей ничего общего с Французской революцией. Он не советует никому из англичан проводить подобное сравнение. Славная революция, пишет Берк, никогда и нигде не предусматривала права народа судить о своем короле, хотя именно это, казалось бы, она и делала.
Порядок, пишет Берк, может быть создан только сверху и только привилегированными сословиями. Установленный таким образом порядок и есть свобода.
Только собственники правомочны обладать властью. Только землевладельцы заинтересованы в благоденствии общества. „Безвредная борьба участников в правительстве“ находит „средний путь“, чего и требует страна. Борьба сословий против абсолютизма и Просвещения – основное противоречие эпохи. Так считает Берк и так, в конечном счете, считает Гегель.
Берк считает, что во времена феодализма мир обретался в порядке. Что в Англии порядок держится до сих пор. А там, где, как во Франции, привилегированные сословия лишены власти, царит безбожие и беззаконие. Страдания Людовика XVI и Марии Антуанетты и их нежных детей вызывают у него слезы. Убийство короля равнозначно убийству священника или отцеубийству. Церковь должна быть богатой и независимой от государства. Конфискации церковного имущества – самая большая печаль Берка. Равенство – враг свободы. Государство по своей сути божественно – или это не государство. Боевой клич все благонадежных верноподданных: свобода и феодализм.
Когда Новалис прочел Берка, он выдал знаменитый фрагмент «Атенеума» (1798): “Берк написал революционную книгу против революции”. (Думаю, в этой бессмыслице что-то есть. Многие контрреволюции, начиная с романтизма, корчили революционные мины и даже выдавали себя за революции).
Спустя год Новалис сел и по-своему написал то же самое, что и Берк. Он разжижает исторический очерк англичанина, уводя читателя в сферу Феноменологии Святого Духа.
По мнению Новалиса, Средневековье было чудесным временем. Веселым, красочным, радостным, под опекой Папы. Все люди были сыты и в достаточной степени обеспечены реликвиями. Науки процветали. Потом, вопреки рвению иезуитов, вмешался Злой рок, чье начало было ужасно. Злой рок выступил в облике Реформации, филологии и абсолютизма. Кончились все радости, исчезла безопасность. Нельзя „моделировать“ человечество. И только в наши дни, утверждает Новалис, романтическая школа, продолжая дело иезуитов, осуществляет возвращение Церкви и ведет народы к миру.
Сочинение и этого протестанта оказалось католическим.
Забавно, что романтическая школа испугалась мыслительных достижений своего любимого адепта. Его интеллектуальные изыски слишком уж смахивали на банальный поповский обскурантизм, что не понравилась друзьям Новалиса. Они не решались публиковать книгу, спорили до хрипоты и, наконец, пригласили Гете в качестве мирового судьи. Гете не стал толкать их в эту очевидную яму. Он отсоветовал им углублять полемику, и по его совету они спрятали «Христианство или Европу» в свой шкаф с ядами. И только через тридцать лет, в 1829 году, ее выпустил в свет Георг Реймер, основатель «Общества читателей и стрелков» в Берлине.
В заключение этой главы развлеку вас небольшой сравнительной подборкой цитат из Берка и Новалиса. (И обещаю впредь избегать подобных сравнений).
БЕРК: Неужели следует сдвигать с места каждый пограничный камень в королевстве в угоду какому-то арифметическому государственному эксперименту? Неужели следует продавать евреям земли церкви?
НОВАЛИС: Пусть истинный наблюдатель спокойно и безучастно взирает на новые времена государственных переворотов. Ведь тот, кто совершает государственный переворот, совершает Сизифов труд.
БЕРК: Но времена рыцарской доблести прошли. Их сменил век софистов, экономистов и деляг, и блеск Европы померк навсегда. Никогда, никогда больше мы не увидим той благородной преданности рангу и роду, той гордой покорности, той сердечной услужливости, которая вдохновляла даже рабские души, вселяя в них чувство возвышенной свободы. То была система рыцарских понятий. Не внося смущения в общество, она рождала дух благородного равенства.
НОВАЛИС: В ту прекрасную блистательную эпоху Европа была единой страной. Не имея больших мировых владений, Единый Глава направлял и объединял великие политические силы. Ступенью ниже располагался многочисленный цех, к коему имел доступ каждый. И каждый мог с радостью совершать свой земной труд, ибо эти святые люди готовили ему надежное будущее и прощали любой ложный шаг.
БЕРК: Нравы и культура вот уже многие столетья связаны с двумя принципами: образом мыслей джентльмена и духом религии. Дворянство охраняло науки, духовенство обучало наукам.
НОВАЛИС: Огромная высота, которой достигли отдельные люди во всех областях наук и искусств – вот прекрасные сущностные черты истинно католических или истинно христианских времен.
БЕРК: Вы видите, друг мой, что у меня хватает дерзости свободно признать, что в этом просвещенном столетии мы, в общем, нация непросвещенных чувств.
НОВАЛИС: Результат современного образа мыслей называли философией. Благодаря своей математической покорности и своей дерзости свет стал любимцем века, и в честь него великую махинацию века назвали Просвещением.
Оба они, и Эдмунд Берк, и Фридрих Новалис, боятся света, оба они политически больны на голову. Нападки Новалиса на дневной свет и ясность мы уже обсуждали в связи с «Гимнами Ночи». Теперь он придумывает метафору спускающихся романтических сумерек, мирового заката. Он сочиняет “новый золотой век с темными бездонными глазами”.