Романтик – автор, который читал английскую литературу и вкушал опиум
В молодости я много смеялся, и многое находил забавным. Один из моих сокурсников был сыном искусствоведа, в чьей квартире я увидел картину немецкого сюрреалиста Рудольфа Шлихтера. Прежде я никогда не видел подобных картин, она показалась мне смешной, и я не сомневался, что художник создал свое творение ради смеха. Позже я узнал, кем был Рудольф Шлихтер.
Шлихтер был католиком, коммунистом, с 1927 года нацистом. Нацисты, пришедшие к власти в 1933 году, оказались отнюдь не шлихтерианцами, но Шлихтер оставался нацистом. Разумеется, после войны он стал разыгрывать из себя участника Сопротивления. У него была сексуальная склонность к штиблетам, под которые полагалось надевать портянки, этакие женские обмотки для ног. Он, то носил их, то облизывал. Он был полномочным параноиком. Так я называю человека, который не ошибается, когда воображает, что все шарахаются от него, как от чумного. Он был телепатом и ясновидящим. Он одарил нас портретами Бертольта Брехта и Эрнста Юнгера, и он был, конечно, морфинистом. Все, что он делал, он делал всерьез. Никогда в жизни ему не пришло бы в голову засмеяться.
Эти сведения о Шлихтере отбили у меня желание забавляться при виде его живописи.
Вернемся к наркотику. В начале XIX века наркотиком артистических кругов мог быть гашиш. Но это был не гашиш, вероятно, из-за английского происхождения опиума. В Англии опиум был ходовым бакалейным товаром, как кофе, чай или арак. В XVIII веке монополией на производство и экспорт опиума владела Ост-Индская компания – так же, как в XX веке ЦРУ держит монополию на производство и экспорт пользующихся спросом войн. Дело в том, что Индия должна была выращивать опиум (чего она не желала), Китай должен был покупать опиум (чего он не желал), а Ост-Индская компания просто заботилась о том, чтобы моголы и манчжуры делали то, чего не желали. Меня всегда немного смущает определение опиумная война. Просто люди с пушками уничтожают (в любом количестве) людей без пушек. Ну, разве это война?
Когда Уоррен Гастингс расширял Ост-Индскую компанию и экспортировал опиум, рекламировал опиум Джон Браун. Джон Браун был шотландским врачом-шарлатаном. Он воспевал сие лекарство и прописывал его против всех болезней без исключения. Опиум издавна принимали в Европе как панацею от всех хворей, но это считалось суеверием, а Браун был доктором и профессором.
Поначалу речь шла о наивном опиуме. Смола маковой капсулы имеет сложную структуру. В зависимости от места производства, состава почвы, способа возделывания, погоды и ботанического сорта опиум бывает разного качества, но всегда остается опиумом. Позже к смолообразной массе применят искусство возгонки, в 1804 году Сертюрнер выделит чистый морфин, но опиум романтизма еще вкушают без всякой науки. Тот, кто поедал его (в виде конфет), подливал в виски (в виде настойки) или курил (смешивая с гашишем), не рассчитывал дозы и действовал наобум.
Я хочу сказать, что каждый англичанин имел под рукой опиум. Некоторые англичане привыкали к его употреблению, отсюда и их сплин. Первыми писателями, которые дорожили своей привычкой к опиуму, были Томас де Квинси и Сэмюэль Тейлор Кольридж, но это не имело крупных социальных, тем более эстетических последствий. В Англии имелся наркотик, проблемы наркотика не было.
Ситуация изменилась с тех пор, как немецкие писатели, к примеру, Фридрих Шлегель, Фридрих Вильгельм Шеллинг и Новалис, принялись с помощью наркотика преследовать более конкретные цели, а именно обогащать свое сознание в творческом направлении.
Франция (если позволите, я кратко коснусь этой страны) оказывала решительное противодействие этому безобразию. Тогда еще существовал французский рационализм, и там никому не приходило в голову с помощью зелья вытравлять здравый смысл, на обладание коим всегда претендовали французы. Они не вкушали опиум ни при королях, ни во время революции. Они не вкушали его даже еще при Луи-Филиппе. Только шестьдесят или семьдесят лет спустя, после того как опиум попал в Германию с подачи книжки Томаса де Квинси «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» (1821), дело доходит до Бодлера, и тут французы пускаются во все тяжкие. Во времена Третьей республики рационализм французов оборачивается безудержным иррационализмом, а воздержание от опиума сменяется наркоманией и символизмом. Они глотали опиум (в виде изобретенного к тому времени морфия), вперемешку с гашишем, эфиром и абсентом. Одна мысль об этом тошнотворна, не говоря уж о литературе, которую они с тех пор делают.
Я начал с того, что весь немецкий романтизм – предположительно банда опиофагов. Этим наверняка объясняются определенные свойства их поэтических творений.
Действие наркотика заключается не в том, что тот, кто его принимает, становится умнее, или развивает свою фантазию, или приближается к индивидуальным источникам духа. Оно, скорее, заключается в том, что тот, кто его принимает, верит, что становится умнее, обогащает свою фантазию и проникает в высшие сферы духа. Реальные высказывания наркозависимых не отличаются глубиной, банальны и не слишком разумны. В частности, с искусством они не имеют ничего общего. Результаты наркотического опьянения столь же убоги, как результаты любого другого повреждения мозга.
Впрочем, благоразумие, фантазия и духовная высота не обязательно были теми целями, к которым стремились немецкие романтики. Думаю, они прибегали к наркотикам в ситуациях, когда им не хватало настоящего безумия. “Самый дикий предрассудок, -- пишет Новалис, -- состоит в том, что человек неспособен находиться вне себя, выходить за пределы своего сознания и своих чувств”. Мы пользуемся опиумом, говорит Новалис, чтобы лучше грезить.
Расширение сознания полезно в том же смысле, в каком полезно расширение сердца или увеличение печени. Бесспорно, от наркотика человек сначала глупеет, а потом умирает. Вероятно, тот, кто его принимает, желает одуреть и помереть.
Немецкие писатели, подсевшие на опиум, отлично понимали, что занимаются делом непристойным, и потому не слишком распространялись на эту тему. Это затрудняет историку сбор доказательств. Смею утверждать, что историография наркотических средств, затрудняясь поиском доказательств, отказывается их искать. Как правило, она просто обходится без них. Она бросается именами, очень немногими и всегда теми же. Она подозревает людей, например, Бальзака, без всяких на то оснований. Ей нет дела до историко-культурных связей, ведь она, к несчастью, вписана исключительно в историю медицины. Историки медицины не удовлетворяют нашу любознательность.
К тому же история медицины в определенном отношении действительно связана с опиумом. В древности опиум был единственным доступным снотворным и болеутоляющим средством. Сократ был казнен с помощью цикуты, а смерть от цикуты очень болезненна. Я не могу неопровержимо доказать, что Сократ был персидским шпионом, но ясно, что он вращался в политических кругах, и афинское государство должно было считаться с чувствами влиятельных политиков. Мейнхардт Х. Ценк настаивает, что в чашу с цикутой был подмешан опиум, что и позволило мудрецу уйти из жизни безболезненно и философски. Гипнос, бог сна, держит в руке маковую головку. Следует различать применение опиума как лекарства и как наркотического средства, а этого часто не происходит.
В 1988 году одна ученая дама по имени Маргит Кройтель представила публике аптечные счета Гете за laudanum, о которых прежде никогда не упоминалось. Кройтель умалчивает, зачем она о них упомянула. Я, в свою очередь, удивляюсь, почему новейшее литературоведение упустило шанс предъявить Гете упрек в наркомании.
Оно предъявило этот упрек Гейне. Гейне умирал долго в страшных мучениях, он не смог бы обойтись без опиума, как в наши дни раковый больной не может обойтись без морфия. Отводить ему место среди наркоманов, как это делают современные историки медицины, – все равно, что отказывать в морфии человеку, умирающему от рака. В произведениях Гейне так же мало признаков наркомании, как и в произведениях Гете. Говорят, что побочное действие опиума привело к тому, что Гейне, испуская дух, узрел Иегову. А если и так, это лишь показывает, что великий мозг Гейне преодолевал даже самое угнетающее побочное действие опиума.
Медикамент опиум и наркотик опиум связаны таким образом, что принимая первый, вы покоряетесь второму. Но остаются еще две вещи.
Моя доказательная база не лучше, чем у историков. Но кое-что все же больше, чем ничего. Почему поглотители опиума непременно оставляют за собой следы? Тому есть четыре причины.
Кто-то кичится грехами. Убийцы, например, любят являться на место преступления, а писатели, которые втайне предаются порокам, почти всегда испытывают потребность указать аллюзиями на близость порока.
Кто-то сам помалкивает, но становится жертвой сплетен со стороны друзей и любопытных современников.
Кто-то пишет признания своим близким.
Кто-то проявляет неосторожность. В его стиле и воздействии обнаруживаются улики, которые он считал скрытыми.
С уверенностью могу представить Новалиса, Шеллинга, Фридриха Шлегеля и Э.Т.А. Гофмана как поглотителей опиума.
Новалис, как и Шлегели, страстно жаждал славы. Его принято считать нежным юношей, а он чаще и настойчивее всех воспевает опиум. “Не будь экстаза, этого пленительного, заменяющего все и вся состояния ума, философия не продвинулась бы ни на шаг”, -- бахвалится он. В своих дневниках он называет опиум “якорем спасения” и замечает: “Когда я теряю надежду или мне слишком плохо, остается напиток горького миндаля и опиум”.
Желание признаться мучило его не только в дневнике, но и в творчестве. Даже прежде всего в творчестве.
В «Гимнах к Ночи», с которыми вы уже знакомы, он адресуется к “Темной Ночи” так:
“Драгоценный бальзам
Сочится из твоей руки,
Из пучка мака.
В сладком опьянении
Ты распластываешь
Тяжелые крылья прихоти
И даруешь нам радости
Темные и невыразимые”.
Не такие уж они невыразимые, эти радости, чтобы Новалис о них не проболтался. Вот он взывает к «Священному Сну»:
“Глупцы не чувствуют тебя
В златом потоке гроздьев,
В чудесном масле миндального древа
И в буром соке мака”.
Вот мы и познакомились с аптекой пиита. В минуты жизни трудные Новалиса спасают шнапс, горький миндаль (синильная кислота) и опиум. Ведь синильная кислота так полезна для кровообращения.
Сплетню о Шеллинге распустил Карл Маркс. “У Шеллинга, --замечает он в письме к Фейербаху, -- не было никакого стимула к мышлению, кроме опиума”.
О Шеллинге ходил один анекдот, хотя и не имеющий отношения к нашей теме, но такой известный, что вы будете сожалеть, если я его вам не перескажу. Жена Августа Вильгельма Шлегеля, вдова Бёмер, имела от Бёмера несовершеннолетнюю дочь Августу, и Шлегель был слегка помешан на этой пятнадцатилетней девочке. Девочка захворала, и Шлегель, по рецепту Джона Брауна, пользовал ее опиумом. Августа померла и правильно сделала; позже Шлегель женился на ее мамаше. Конечно, Шлегелю не стоило выступать в роли врачевателя. А впрочем, повторюсь, эта история ничего не добавляет к нашей теме. Разве то, что через два года университет Ландсхута удостоил Шлегеля ученого звания доктор медицины honoris causae.
Фридрих Шлегель сообщал своим людям: “Нужно было принимать больше опиума, когда я писал «Аларкос». Тогда я бы достиг с ним того, чего желал”. Тот, кто читал «Аларкос», знает, что Шлегель принял опиума вполне достаточно.
«Эликсиры Сатаны» Гофмана, с которыми вы тоже уже знакомы, -- вообще сплошная опиумная эпопея. Эти сатанинские капли из монастырского архива – не что иное, как опиум. Road Novel, ширпотребная форма наркоромана, не изобретена Керуаком. Сознание под кайфом не рождает изящных форм. Впрочем, опиум в «Эликсирах» хоть и фигурирует в заглавии, но большой роли не играет; это всего лишь особый сок, с которым романтики отдают себя в распоряжение дьяволу, и где-то в ходе повествования о нем забываешь. Но сочинение претендует на изображение борьбы дьявола за великую душу, а опиум, разумеется, сильно понижает предмет в цене. Если и есть фигура, которой не позволено корчить из себя доктора Фауста, то это фигура распущенного барчука.
Гофман слишком хорошо знает, что такое привычка к наркотику, как он возбуждает сникшего пользователя, и какой разгром он учиняет в его мозгу.
“Мягкое тепло скользнуло внутрь моего тела. Потом я почувствовал странное оживление и покалывание во всех жилах; это ощущение стало мыслью, но мое Я разделилось на сто частей. Каждая часть по-своему распоряжалась собственным сознанием жизни, и голова тщетно отдавала приказы членам, которые, подобно неверным вассалам, не желали собираться под ее владычество. И вот мысли отдельных частей начали вращаться, как светящиеся точки, все быстрее и быстрее, пока не образовали огненный круг. Круг уменьшался по мере увеличения скорости и, наконец, остановился в виде огненного шара. Шар испускал раскаленные красные лучи, они двигались, играя в цветном пламени”.
Хотя Гофман всегда верил, что хорошо замаскировал язык своей болезни под поэтическое вдохновение и дар воображения, Вальтер Скотт заметил кое-что в пассажах такого рода. Вот что пишет Гете о суждении Скотта:
“В сочинении «Сверхъестественное в сказочных историях» он высказывает свои мысли по поводу творений нашего Гофмана:
“Воистину, восторги Гофмана часто напоминают фантазии, вызываемые неумеренным употреблением опиума. Здесь уместна скорее помощь врача, чем критика”.
И Гете с глубоким удовлетворением присоединяется к выводу иностранного коллеги: “Мы всячески рекомендуем нашим читателям богатое содержание этой статьи. Ибо всякий вменяемый читатель, кому небезразлично национальное образование, с грустью наблюдал, как болезненные творения страдающего человека долгие годы распространялись в Германии под видом значимых новостей прогресса, внося смущение в здоровые умы”.
Между прочим, особый случай Гофмана заключался в том, что он был не только едоком опиума, но еще и алкоголиком.
В конце XVIII века бытовало ученое мнение, что опиум – лекарство от пьянства. И наоборот. Доктор Сэмюэль Крумпе, ученик Брауна, предлагал лечить страсть к опиуму с помощью спиртных напитков. Не могу сказать, принимал ли Гофман опиум от белой горячки, или пунш против страсти к опиуму. Но что бы и от чего бы Гофман ни принимал, все попытки изгнать один яд другим ядом кончаются тем, что отравленный субъект становится слугой обоих ядов. Та же печальная судьба двойной зависимости постигла бедного Кристиана Дитриха Граббе.
Итак, четверо уличены в употреблении опиума. Из них двое чуть было не ускользнули от нашего внимания. Не будь написано и найдено одно-единственное письмо, Фридрих Шлегель и Фридрих Вильгельм Шеллинг не попались бы на поедании опиума. Их нельзя было бы в этом обвинить, хотя они остались бы под подозрением. Но одно дело подозрение, а другое – улика. Небольшое количество свидетельств обвинения не ослабляет нашей убежденности в том, что немецкий романтизм – литература опиофагов. Полагаю, что твердость нашей убежденности дает нам право высказать некоторые предположения. Опиум явным образом воздействует на пользователей. У них возникают состояния страха и омерзения, смятение чувств или представления о развороченных строениях a la Пиранезе. Если мы наблюдаем такие воздействия именно у членов некоего объединения едоков опиума, наше подозрение усиливается. Я считаю подобные улики доказательствами. Вы можете принимать или не принимать их в расчет, воля ваша.
Употребление опиума со временем приводит к импотенции. Август Вильгельм Шлегель был импотентом, можете справиться у Генриха Гейне или у Жермены де Сталь. Мое предположение: Август Шлегель употреблял опиум.
Поглотитель опиума неспособен различать бред и действительность. Экспозиция пьесы Клейста «Принц фон Гомбург» и прежде у многих вызывала беспокойство. Место действия – ночной дворцовый сад в абсолютистском стиле. Курфюрст Бранденбургский дурачит своего закадычного главного врага, фрондера Гомбурга. Зная, что “волнует грудь этого юного глупца”, он разыгрывает перед Гомбургом аллегорическую пантомиму, обещая фрондеру венец славы и руку принцессы Прусской. Он прерывает представление репликой: “Прочь, возвратись в Ничто, принц Гомбург!” (“Ins Nichts mit dir zurück, Herr Prinz von Homburg“). Принц всему верит.
Не то чтобы принц принимает галлюцинацию за действительность, как это может случиться с каждым. Нет, принц принимает реальный розыгрыш за пророческую галлюцинацию, а для этого нужно уже немного свихнуться, и тут же приступает к организации путча против Фридриха Вильгельма. В сущности, только человек, наглотавшийся опиума, станет терпеть такие непристойные шутки. Вы можете себе представить, что перед вами разыгрывают галлюцинацию? Разве что в том случае, если вы привыкли к галлюцинациям. Я делаю предположение: Генрих фон Клейст потреблял опиум.
К тому же явные сексуальные отклонения Клейста заставляют нас искать их причину. “Фетиш-игры”, которыми нынче торгует порнографическое телевидение, ввел в оборот Клейст в «Кетхен из Гейльбронна» и в «Пентесилее», то есть в полнометражных драмах,
а полнометражные драмы требует эстетического размаха. Клейст, конечно, мог быть сумасшедшим, что объяснило бы многие странности его жизни и творчества. Меня такое объяснение устраивает. Впрочем, мое объяснение ничуть не хуже. Я полагаю, что романтики с помощью опиума создавали себе искусственное сумасшествие.
Опиум уничтожает всякое чувство меры, сдвигает пропорции и презирает их. Сказка Людвига Тика «Белокурый Экберт» (вот она лежит передо мной в издании «Реклам») занимает двадцать две страницы. В коротком тексте автор четырнадцать раз употребляет слово “странно” и всего один раз слово “поразительно”. Слово “чудесно” повторяется девять раз, “чудно” -- шесть раз, “дивно” -- один раз. Эти убогие синонимы он использует на двадцати двух страницах тридцать один раз.
Романтический стиль часто бывает намеренно плох. Лирика этой школы работает с намеренно плохими рифмами, драма -- с
намеренно плохими стихами, проза не чурается повторений из протеста против педантичности “хорошего немецкого”.
Вот и в «Белокуром Экберте» мы видим такой переизбыток повторений, что встает вопрос: этот жалкий стиль намеренно дурен, или он так дурен, потому что автор не мог написать лучше.
Литература, как всем известно, производит впечатление и создает настроение, а не навязывает их читателю. Этим занимается халтура. “Графиня сидела в аристократичной позе и элегантном туалете в своем со вкусом обставленном будуаре”. Литература предлагает описание, а читатель должен сам сделать вывод, что поза графини была аристократичной, туалет элегантным, а будуар обставлен со вкусом.
Нет ничего проще, чем создать романтическое впечатление. Если автор, подобно Тику в «Экберте», нагромождает столько расхожих и однообразных романтичных штампов, значит, у него ослаблена способность самоконтроля, как это бывает во сне, при слабоумии или в состоянии полного опьянения. Отсюда я делаю предположение, что и Людвиг Тик поглощал опиум.