„Что такое романтизм? Кто такой романтик?“ Этот вопрос был поставлен в умной и не оспоренной статье Генриха Лаубе (Zeitung für die elegante Welt 18.11.1833). К сожалению, я вынужден добавить, что автор статьи не дает на него ответа. Лаубе вводит термин, но не предлагает никакого определения. Увы. Я сразу же должен с грустью констатировать, что никто его не предлагает. До сих пор никто не пожелал нам сказать, что же такое романтизм.
Перечисление сколь угодно длинного списка свойств, привлекаемых для определения понятия, никак не относится к искусству дефиниции. Этот метод не привел к чему-то большему, чем сказано в статье Лаубе. Как бы удачно и легко ни сочетались перечисляемые свойства, определение из них не возникает. Количество отдельных фактов, подпадающих под дефиницию, не играет роли для ее логической ценности. В отдельных фактах закон проявляется, но он из них не формулируется.
Дефиниция дефиниции.
Дефиниция – это формулировка содержания некого понятия с помощью правильно связанных признаков. Признаки, из коих состоит дефиниция, связаны определенным образом. Главный признак ограничен прочими признаками с тем, чтобы полностью выявить суть определяемой вещи и исключить все, что к ней не относится. Дефиниция не содержит ни слишком мало, ни слишком много; она включает все и ничего меньше или больше.
Дефиницию романтизма в исторически узком смысле я предложил в 1989 году: романтизм – это настроение анти-бонапартистской фронды, консервативной и одновременно ультралевой негативной коалиции против Наполеона.
При этом я намеренно не проводил различия между периодами революции, консулата и империи. В отдельных случаях эти периоды необходимо различать; для основного определения в этом нет надобности. Слово настроение исключает возможность толковать романтизм как направление в искусстве или теорию. Фронда, связка двух несовместимых сущностей, не может породить ничего философски значимого.
Я не отрекаюсь от этой узкой дефиниции собственно романтизма, но собираюсь привести новые подходы к этому понятию. Романтизм можно толковать в широком и чисто социологическом смысле как настроение всех фронд как таковых. Расширенная дефиниция звучала бы так: романтизм – это настроение некой фронды. Тогда можно было бы говорить не о романтизме, а о романтиках. И можно, в совсем уж широком смысле, вообще отвлечься от социальной конкретики и поставить вопрос о психических свойствах людей, склонных к фрондированию. Отсюда возникла бы самая широкая дефиниция: романтизм – это душевный настрой фрондеров. Таким образом, понятие романтизма расширяется, что вносит в изложение некоторую сумбурность. Но расширение пойдет на пользу дефиниции, как только мы разберемся, в чем оно состоит.
Стоит добавить, что вещь хорошо дефинирована тогда, когда дефиниция говорит, что такое эта вещь. Но еще лучше, если дефиниция укажет, как эта вещь возникла.
Европейский анти-бонапартизм берет начало в Англии. Виги, опиум, вольные каменщики и Secret Service, все, с чем, как мы узнали, связан романтизм, связано с этим коварным островом. Романтизм зародился в Англии, расцвел во Франции и достиг совершенства в Германии. Благодаря романтизму правительство Англии мобилизует всё, что умеют и знают англичане, на идеологическую борьбу с революционной Францией.
Это настроение не возникает само собой, его насаждают.
Его насаждают не одновременно с началом революции. Сначала английский премьер Питт принимает революцию за антиабсолютистское восстание сословий, чреватое ослаблением или падением Франции, а потому желательное для Англии. За границей, например, в Веймаре, находились люди, которые считали революцию забавной. До 1792 года Питт ничего не предпринимает. И только в 1794 году он решается на сотрудничество с Берком. Только между 1792 и 1794 годом романтизм становится делом секретной службы.
Можно составить хронологическую таблицу становления романтизма.
1792: Сентябрьские убийства, провозглашение республики, захват Майнца.
1793: Казнь Людовика XVI.
1794: Террор. Термидор. (Понятно, что отрубленная голова Робеспьера не оставляла надежды на анархию, а потому была опасней для Англии, чем отрубленная голова короля). Захват левого берега Рейна.
1795: «Лоуэлл» Тика.
1796 «Сердечные излияния» Вакенродера.
1797: «Гимны к Ночи» Новалиса.
1798: «Атенеум» Шлегеля.
1799: «О религии» Шлейермахера.
В самой Франции английской секретной службе приходится труднее, чем в зависимой Германии. Немецкий романтизм возникает раньше, чем французский. А во Франции в 1793 году секретные службы Англии могут предъявить лишь Вандейскую войну. И только много позже, в 1800 году – Рене Шатобриана и мадам де Сталь. В то время, когда французы еще только затевают свой романтизм, немцы со своим уже покончили. Романтизм – это английский способ сердиться на Францию, но без немцев международный романтизм недалеко ушел бы.
Мы не ставим своей целью опровергнуть романтизм. Наша цель – описать романтизм и его становление. Такая бездарная поэзия – и такой успех. Почему? И почему у немцев?
Почва для фрондерства существует не только во Франции, но и в Германии. В Германии правят князья, которые совсем неплохо справляются, когда речь идет о безопасности в судебном деле, борьбе с суевериями и терпимости по отношению к новомодным идеям. В качестве правой оппозиции князьям выступает дворянство. В качестве левой оппозиции князьям выступает буржуазия. Под буржуазией я понимаю не столько сверх-прогрессивных немецких якобинцев, требующих республики здесь и сейчас; тот, кто в Германии стоит на стороне прогресса, в общем-то, знает, чем он обязан своему князю. Куда опасней сословные бюргеры: они добиваются самоуправления и не желают подчинять свое рвение традициям и приличиям. Они занимают должности по праву рождения и обладают наследственными привилегиями. И защищают их вместе с дворянами-юнкерами под знаменем свободы. Такая же фронда, то же взаимодействие имело место в Генеральных Штатах Франции до тех пор, пока третье сословие не возмужало и не осознало себя как революционный класс.
Немцы тоже выбрали лозунг „нация“ для этого сословного союза. Но если со времени революции нация была боевой хоругвью и идеей просвещенной ранне-капиталистической буржуазии, то в Германии нация была боевой хоругвью фронды. Есть сочинение Адама Мюллера «О короле Фридрихе II», где он, как пишет Р. Штейг, „выступает за новое сословное понимание национального характера“. Анти-княжеская фронда – это общественная основа анти-бонапартистской фронды немецкого романтизма.
Негативная коалиция, раз уж она не может победить, может лишь одно – столкнуть общество в пропасть. В чем заключается ее успех? Она добивается разложения. Она никогда не отвечает на вопрос: К чему вы стремитесь? Она отвечает только на вопрос: Что вы отвергаете? Фрондерство – это, прежде всего, страсть к разрушению.
Мышление фронды произвольно и своенравно, эстетика фронды направлена на разложение формы. Осуществимость политики неприемлема для фрондеров. Несогласие с общественным мнением исключает для фронды всякую объективность и всякий реализм, кроме реализма интриги и коварства. Вот чем опасен романтизм.
Первое проявление романтизма в стране подобно появлению селитры в доме или вшей на ребенке […]. Страна, инфицированная романтизмом, должна принимать в расчет возможность своей гибели.
Я не претендую на единоличное изобретение дефиниции романтизма. Будь это так, это говорило бы против дефиниции.
Всякая истина имеет авторитетных сторонников.
Я привлекаю в качестве сторонников такие авторитеты как Гете, Гегель и Гейне. Только этих троих, больше никого. Это величайшие умы нашей нации, они были современниками романтизма и испытали его происки на собственной шкуре. Троих таких свидетелей вполне достаточно. […]
Гете, Гегель и Гейне не предлагают дефиниции романтизма, но они, разумеется, ее имеют. Я просто цитирую их и выступаю как комментатор.
Образцовым сочинением Гете против романтизма можно считать статью «Ново-немецкое религиозно-патриотическое искусство» (1816), подписанную псевдонимом Иоганн Генрих Майер.
„Тем временем в народе пробудилась тяга к старине, которая теперь выступала все больше в патриотическо-национальной форме. Внешние проявления приукрашенного прошлого оценивались слишком высоко, навязывались чуть ли не силой. Отсюда требования чистоты языка, отсюда страсть к рыцарским романам и представлениям, турнирам, шествиям со всеми готическими кружевами и завитушками, распространившаяся даже на одежду“.
„С высшей, всеохватывающей точки зрения, -- заканчивает Гете, -- рассматриваемое патриотическое направление художественного вкуса – довольно убогий результат…“ Я сокращу цитату. Результат войны против Наполеона, вот о чем говорит здесь Гете.
Свое нелицеприятное мнение о романтизме Гете высказывает в беседах с Эккерманом.
„Все мое время отвернулось от меня, потому что оно трактовалось совершенно субъективно, а я в своем стремлении к объективности оказался в проигрыше и в одиночестве“ (И. П. Эккерман, «Разговоры с Гете», 14.4.1824).
„Мне годился любой жанр, -- говорит 22.3. 1825 директор театра Гете, -- но пьеса должна чего-то стоить, чтобы заслужить снисхождение. Она должна быть большой и дельной, веселой и грациозной, и, на всякий случай, здоровой, с определенным ядром. Все болезненное, слабое, слезливое и сентиментальное, а также все ужасное, жуткое и безнравственное исключалось раз и навсегда“.
„Все консервативные и близкие к упадку эпохи – субъективны, зато все прогрессивные эпохи имеют объективное направление. Вся наша нынешняя эпоха – ретроградна, ибо она субъективна“. Похоже, Гете невысоко оценивал свое время. 16.1.1826 он повторяет: „Зато каждое дельное устремление направлено изнутри на внешний мир, как вы видите по великим эпохам. Все они действительно были устремлены вперед и все имели объективный характер“.
„Я бы назвал их поэзию лазаретной“ (Гете – Эккерману 24.9. 1827).
„Мы выясняли значение понятий классический и романтический“, -- сообщает Эккерман. И Гете резюмирует свои размышления в известной формуле:
„Классическим я называю здоровое, а романтическим – больное“ (2.4. 1829).
Над этим тезисом Гете работал ровно восемьдесят лет.
Гегель обращается к вопросу о романтизме в то же время, что и Гете, между 1822 и 1831 годами, в Берлинских трактатах. Он посвящает их, соответственно, Шлейермахеру и романтической теологии, Зольгеру и романтической эстетике, Хаманну и романтической философии и Герресу и романтической историографии. Некоторые извлечения дают представление о том, в каком тоне Гегель рассуждает на темы о романтизме.
„Беда нашего времени – случайность и произвольность субъективного чувства и его выражения“ («Шлейермахер»).
Такой вкус, говорит Гегель, привел к тому, „что смысл и содержание свелись к субъективной абстракции, к бесформенному ткачеству духа“ («Зольгер»).
„Сосредоточенность на себе не может породить ни произведений искусства, ни научных трудов“ («Хаманн»). И: „Хаманн не противопоставил своему королю ничего, кроме своей абстрактной ненависти к Просвещению“.
„Главным образом в третьей лекции, -- говорит Гегель, -- формализм размышления вперемешку с пустым фантастическим пафосом вносит свою лепту в невразумительность содержания“ («Геррес»).
Гейне написал «Романтическую школу» в 1833 году. И этот год вписывается в интересующий нас отрезок времени. Поразительно, как поздно великие умы осмыслили романтизм как организацию, и как долго они не решались отнестись к текстам романтиков как к произведениям отдельных, достойных сожаления шутов, в крайнем случае, дураков, введенных в заблуждение духом времени. Ни Гете, ни Гегель, ни Гейне не были настолько наивными, чтобы недооценивать влияние политических институций на искусство. И сами они были связаны с этими институциями. Но до 1815 или 1818 года партия романтиков была безнадежно проигравшей, а против побежденной партии не предпринимают атакующих маневров. Битва за умы прекращается, и как раз об этом первым написал Гете в статье 1816 года за подписью Майера. Гете, Гегель и Гейне не пинают издыхающего осла, разве что с содроганием проходят мимо. Только Марксу и Энгельсу романтизм кажется действительно мертвым, и они не замечают его, как и подобает их высокому интеллектуальному рангу. Двадцатилетний Фридрих Энгельс употребляет это слово один раз, в 1842 году в статье «Фридрих Вильгельм IV, король Пруссии», где он называет попытки этого монарха восстановить сословное государство и его увлечение корпоративными союзами „полностью сложившейся системой романтизма“.
Гейне, как я уже сказал выше, писал о „романтической школе“. „Мы бы совершенно спокойно вытерпели Наполеона, -- считает Гейне. -- Но князья, в поисках союзников, заговорили о немецкой народности, об общем немецком отечестве, об объединении христианско-германских племен. Нам приказали проявить патриотизм, и мы стали патриотами“.
Статьей о „христианско-патриотически-новогерманском искусстве“ (Гейне слегка изменяет порядок прилагательных) Гете „совершил как бы свое Восемнадцатое брюмера в немецкой литературе; бесцеремонно изгоняя Шлегелей из храма, он утверждал свое самодержавие в немецкой литературе“. То есть Гете – это Наполеон. „Его взор был спокойным, как взор бога. Таким свойством обладали и глаза Наполеона“.
„И у Гете была своя оппозиция. Эту оппозицию составляли люди, придерживавшиеся противоположных мнений“. Гейне довершает картину. „Говоря по-французски, против него объединялись крайние правые и крайние левые“.
Романтизм, полагает Гейне, сам себя погубил. „Это ретроградное направление, эти постоянные хвалы потомственному дворянству, это непрестанное обожание старого феодализма, эти вечные игры в рыцарство, в конце концов, надоели образованным гражданам в немецкой публике…“
По этим немногим цитатам можно судить, как звучала скрытая дефиниция романтизма, данная нашими классиками. Его сущность сконцентрирована в неброском заголовке статьи Гете: «Ново-германское религиозно-патриотическое искусство».
Все согласны с этим определением романтизма, и оно покрывается той дефиницией, которую предложил вам я.
Религиозное, то есть направленное против Просвещения. Гейне говорит о сомнамбулическом, Лукач заговорит об иррациональном.
Ново-германское, то есть направленное против территориального государства, сословное, по сути древнегерманское и до-германское. Романтизм выступает за государство для германцев и Священную Римскую Империю Германской Нации, где племена и сословия расходятся во всем, но все друзья свободы и враги порядка.
Патриотическое, то есть антифранцузское, контрреволюционное.
Другие характерные признаки романтического искусства: „нездоровое“ (Гете), “«субъективное“ (Гегель), „средневековое“ (Гейне) всегда обозначают одно и то же: партикуляризм и клановость правых и левых феодалов и отрицание всякого разумного правления, осуществляемого людьми противоположных воззрений (Гейне).
Более широкое понятие романтизма, которое я предложил выше, позволяет отвлечься от наполеоновского времени и чисто формально выводить это понятие из образа фронды. Я утверждаю, что каждое фрондерство хаотично и нежизнеспособно и порождает настроение, которое стоило бы назвать романтизмом. Фронда – это альянс исключений. Все исключения в принципе глупее, чем правила. Создание общей почвы враждующих исключений снижает уровень мышления каждого отдельного исключения и умножает глупость.
„Ничто на свете так не подвержено переменам, как романтизм“, -- начинает свой трактат «Романтики a la mode» Генрих Лаубе. Эту фразу следует поставить ему в заслугу, как и формулировку „нюансы романтизма“. Он не употребляет слово „романтизмы“, но он был первым, кто сумел помыслить это слово во множественном числе.
Говоря о Франции после Июльской революции он замечает, что враги Луи Филиппа, карлисты и республиканцы, -- это не что иное, как „контраст новейшего романтизма. Тут белые, там красные“. Париж освободился от французских Бурбонов, но страдает под игом испанских. Карл Мария Иозеф Исидор де Бурбон-и-Бурбон, ультраконсервативный Бурбон, называющий себя Карлом V, в 1808 году был свергнут Наполеоном. В 1814 году он вернулся в Испанию, где в 1834 году (когда была написана статья Лаубе) устроил кровавую баню. И у Карла есть приверженцы, которых Лаубе называет „романтиками первого сорта“. Лаубе представляет их как щеголей с томиком Шатобриана в одном кармане сюртука и молитвенником в другом. „Романтик второго сорта“, например, сторонник демократа Этьенна Иозефа Луи Гарнье Пажа, носит костюм старого депутата Конвента. На письменном столе второсортного романтика лежит «Декларация» Робеспьера, а на камине стоит модель гильотины. Новейший романтизм, втолковывает Лаубе светскому обществу, происходит из новейшей фронды.
Вот несколько примеров различных европейских романтизмов.
Драмы Сенеки можно истолковать как выражение анти-цезаристского романтизма, как потное выделение партий гражданской войны, объединившихся против императорской власти.
В Средние века романтизма не было, ибо в Средние века не было центра.
У нас, на Севере Европы, романтизм возникает, конечно, из движения ведьмаков и ведьм. Анти-абсолютистский альянс недовольных сословий (от бабы-знахарки до курфюрста) складывается с возникновением абсолютистской системы, восстает против нее и разрушается только после ее необратимой победы. Культ сатаны, вероятно, -- самое глубокое заблуждение страсти отрицания. Можно сказать, что оба культа – сатанизм и романтизм – возникли одновременно и существуют по сей день.
Абсолютизм Елизаветы I Английской страдал от фронд не меньше, чем абсолютизм Людовика XIV. Главным фрондером Елизаветы был Роберт Деврё граф Эссекс, которого Шекспир вывел в роли Гамлета. Людовика раздражал Шарль де Сен-Мар герцог де Монтазье, который никогда не фрондировал, стоял на стороне двора, но все же имел душу фрондера. Француз меня понял бы. С него Мольер писал портрет своего мизантропа Альцеста. Прислушайтесь к романтической интонации мировой скорби и безнадежности, звучащей в стихах обоих этих поэтов:
Гамлет:
Какой пустой, отвратной и бесплодной
Мне кажется мирская суета!
Альцест:
Излить всю ненависть и все презренье
На лживое отродье человеков.
О Господи, вот в чем моя отрада!
Слабыми немецкими потугами противостоять слабому немецкому позднему абсолютизму были Sturm und Drang (“Буря и натиск”) и сентиментализм. Cвязующим звеном между этими двумя дуростями и немецким романтизмом был писатель Малер Мюллер (1749—1825).
Собственно романтизм обитал в Германии с 1775 по 1815 год.
Следующие два десятилетия эпохи „бидермайер“, благодаря Карлсбадским соглашениям и благодаря Гегелю протекли сравнительно пристойно.
А потом снова вошли в моду парнасцы, представлявшие вторую анти-бонапартистскую фронду против второго бонапартизма Наполеона III. И с той поры романтизм больше не исчезает из духовного мира. Имя человека, который выдумал декаданс, это гибельное направление в искусстве, – Бодлер.
Главными шутами в Германии были Рихард Вагнер и Фридрих Ницше. Оба они, Вагнер, с его культом анархии и Эддой, и Ницше, с его свободным духом и кнутом, уже явно воплощали единство противоположностей между бакунистами и древними германцами; ведь они боролись против Бисмарка.
В эпоху символизма речь уже не шла о борьбе с бонапартистским центром. Вроде бы борьба была направлена против нового центра – империализма. Но одновременно во все большей степени борьба шла против будущего центра – социал-демократии. Романтизм становится прокапиталистическим. Он продолжает выражаться антикапиталистически. Но романтический антикапитализм – это способ предъявлять капитализму обвинения, которые ему не вредят.
Лукач: „Романтизм тоже желает превращения Германии в капиталистическую страну, но без устранения феодальных привилегий. Романтизм стремится к политически и социально реакционному капитализму, сохраняющему феодальные пережитки“. Когда бы и с чего бы это ни началось, но, начиная с символизма, это так и есть.
Кривая дорожка вела к романтизмам так называемого модерна, они выступали против диктатуры пролетариата и устраивались надолго. Влияние Англии либо оставалось неизменным, либо переходило во влияние Америки.
Ключевое слово, обозначающее содержание анти-сталинизма, „троцкистско-меньшевистский“ прекрасно выражает нелепый характер этой фронды. Троцкий забыл все содержательные цели, даже если они у него и были. Он был готов на союз с любым негодяем, который заявлял о стремлении к свободе. Политика Троцкого – это сумма всех правых и всех левых отклонений от линии Ленина. Можно, судя по тогдашнему опыту, упасть с лошади и на правую и на левую сторону.
После того, как недавно империализм одержал победу над социализмом, романтизму осталось только всячески препятствовать новому усилению социализма. Новое усиление социализма может произойти в любой момент, но поскольку в данный момент это невероятно, современный романтизм оплачивается очень плохо. […]
Остается ответить на один вопрос. Если романтизм, начиная со своих халдейских истоков, ужом проскальзывает сквозь эпохи, представляет ли он собой нечто цельное, передаваемое по наследству? Или его каждый раз порождает очередная фронда? Сейчас мы увидим, что это „или“ такого рода, что не исключает ни одного из двух ответов.
Нам удалось назвать дату заговора и имена заговорщиков, которые вызвали в ГДР поворот назад, к Шлегелям. Они сумели использовать романтизм позапрошлого века как краеугольный камень эстетической теории антисоциалистической фронды. Все романтизмы содержат перемещаемые элементы предыдущих романтизмов. Все романтики используют своих предшественников, если их находят. Тик использовал Бомона и Флетчера, Ницше – Шлегеля, Хайнер Мюллер – Лотремона. В этом смысле, но только в этом смысле, существует романтическая традиция, и все декадансы всех эпох питают (überlappen) друг друга. Но романтизм не течет, как естественная река, эту воду нужно приводить в движение колесами.
Старый романтизм всегда наследуется уже после возникновения нового. Для процедуры наследования потребны двое: тот, кто оставляет наследство, и тот, кто его не проматывает. Тот, кому нужна фронда, ищет идеологический образец и раздобывает его. Романтическая ситуация – вот условие каждого романтизма. Без романтической ситуации все романтические традиции сразу скукоживаются и бесследно исчезают, словно их никогда и не было.
8.8.1807 года Гете говорит Римеру: „Есть две формулы, которыми можно охватить и выразить все оппозиции против Наполеона, а именно клевета (идущая от всезнайства) и ипохондрия“. Это не те парадигмы, в которых пытаемся рассуждать мы. Гете говорит о нравственности и искусстве исцеления.
И все же мы не имеем намерения поправлять Гете. Я помню, что обещал предложить самое широкое понятие романтизма; я считаю возможной физиологическую дефиницию романтизма как этического дефекта или слабоумия.
Мы назвали романтическим настроение анти-бонапартистской фронды. Кроме того, мы назвали романтическим настроение всех фронд. Теперь мы назовем романтическим душевное состояние тех, кто причисляет себя к фрондерам. Ведь не каждое положение может быть равно хорошо представлено каждым членом популяции. В одном обществе проявляет активность один сорт людей, в другом – другой. Наверняка есть прирожденные романтики, а именно, клеветники и ипохондрики, и в романтических ситуациях они выходят на первый план.
Каковы эти души, создаваемые природой и предоставляемые в распоряжение романтизму?
Что ж, для начала: они мало что умеют. Их достижения невелики.
В искусстве Германии 1800-х годов существовало два направления: классическое и романтическое. Господствующим направлением была классика. Литература того времени (никто не станет этого отрицать) была создана классикой.
Классическое направление было представлено одним-единственным автором: Гете.
Можно припомнить, что Шиллер некоторое время примыкал к классическому направлению, но отошел от него. Далее следует внести оговорку, что Виланд и Гейне принимали основные идеи классики, и в этом смысле их следует считать классиками. Но они не работали в классическом стиле.
Романтическое направление составляли десять тысяч авторов, чьи имена мы забыли. Ни один из них не умел писать. Романтизм с его десятью тысячами членов, строго говоря, не относится к той эпохе немецкой литературы. Классика с ее единственным автором – это эпоха.
Романтизм – это неудавшаяся литература. То же самое говорит Гете Эккерману (17.10. 1828), только в обратной логике: классика – это удавшаяся литература. „Все дело в том, чтобы произведение было сплошь хорошим и дельным, тогда оно может стать классическим“.
Эта истина – общее место, но мы привлечем свидетеля. Есть один английский германист Ейдо С. Мейсон, который поставил своей целью объяснить британской публике немецкий романтизм. „Кроме «Книги песен», «Петера Шлемиля» и «Ундины», – говорит он, -- ни одно репрезентативное поэтическое произведение собственно немецкого романтизма по сей день не нашло отклика у английских читателей“. Он считает, что эти три романтических творения могут доставить удовольствие читателям. А мы с сожалением должны добавить, что не причислили бы ни одно из них к достижениям „собственно немецкого романтизма“.
Поскольку романтики мало что умеют, они мало ценят умение и восхваляют то, что сделано неумело. Они ведут борьбу с понятием произведения. „Тот способ, каким Шлегель трактует французский театр, я считаю рецептом для бездарного рецензента, у которого отсутствует орган для почитания превосходного творения“ (Гете – Эккерману 22..3. 1831).
„В чем же ином состоит варварство, как не в непризнании превосходного творения?“
„Он [Гете] всерьез жалуется на анархию, бесформенность и отсутствие техники у новых поэтов и авторов“, -- с удивлением сообщает Вильгельм Гумбольдт одному из друзей 21.11. 1808.
Борясь с понятием произведения, романтики ведут борьбу против понятия жанра, а это понятие -- предпосылка удачного произведения искусства. Любые нападки на эстетический порядок, идет ли речь о „произведении обобщенного искусства“ (Gesamtkunstwerk) или о „фрагменте“, встречает одобрение у романтиков. Когда у них ничего не получается, они делают вид, что так было задумано.
„Нельзя защищать добровольный заведомый отказ от всех преимуществ образованного искусства“ (Гете/Майер).
Защитить нельзя, но можно продать.
Что легко дается, легко продается.
Глуповатые люди легко понимают глуповатых людей. В романтических произведениях нечего постигать, но это и нравится поклоннику романтизма, который не стыдится пошлости. Если вы, говоря о произведении искусства, признаетесь романтику, что не поняли ни слова, он мягко заверит вас: „Никто от вас этого и не требует“. Другой художник не отпустит вас так легко со словами подобного утешения.
Большинство авторов способно производить только романтизм, а большинство публики ценит романтизм за то, что воспринимает его без всяких усилий.
„Бессодержательность (Innerliche Nichtigkeit), требуемая теорией иронии, приводит туда же, куда посредственность попадает сама собой: к бесхарактерности, непоследовательности и случайности“ (Гегель в сочинении «Зольгер»).
„Достаточно лишь высказать то, что льстит комфортности, чтобы заслужить приверженность убогой толпы“ (Гете – Эккерману 22.3. 1831).
Бейс, Уорхолл, Бекетт.
Романтизм в настоящий момент истории, это дряхлые старцы и изношенные вещи, сплошь XX век. Но неаппетитность уже не ставится в укор произведению искусства. Биологический перебор бездарностей среди художников и поклонников искусства не сулит надежды на скорое исчезновение романтизма.
Прирожденные романтики, романтики по природе, эта часть феномена романтизма, социально вообще не обусловленная, -- самая непробиваемая в научном отношении. Кому понравится тратить интеллектуальную энергию на спор с капризами дебила. […] Гете ограничивается руганью: „Существует какой-то орган неблагожелательности, недовольства, как существует какой-то орган оппозиции, хронического сомнения во всем“, -- говорит он канцлеру Мюллеру 3.2. 1823 года. Возможно, справедливее всех о романтической душе судил Гегель. „У французов, -- пишет он в трактате «Хаманн», -- есть емкое определение человека с отвратительным характером; вероятно, его можно назвать злобным, по-французски un homme mal eleve.
Даже тот, кто не любит излишне раздражаться, сталкиваясь с чем-то мерзким, согласится, что эта злобность, во всяком случае, -- дурной тон.
Перевод Э.В.Венгеровой