Все уже пошли в школу, а меня мама решила подержать ещё годик дома. Двор опустел, я затосковала от стыда и одиночества, уговорила маму, и она всё-таки отвела меня по адресу: улица Мархлевского, д. 18, где находилась школа № 275. Раньше рядом со школой находился польский костёл, но его разбомбили во время войны, остались только руины, где можно было побродить, порыться и раскопать какой-нибудь потускневший медный подсвечник. Впрочем, я этим не увлекалась, там всё интересное уже растащили.
Дальше по улице Мархлевского находилась школа № 276, мужская, и имелся еще один польский костёл, но он раньше был французский. Он и сейчас действует. Неудачный глагол. А как – правильно? Функционирует? Служит? Работает?
Улица Мархлевского – революционное название. До революции это был Милютинский переулок, так он и назывался во дворе. Когда ходишь в школу – улица Мархлевского, когда идёшь во двор -- Милютинский переулок. Мы помнили, что улица Кирова – это Мясницкая, что улица Дзержинского – Лубянка, что Колхозная площадь – Сухаревская. Два названия никого не травмировали. (Это потом, когда переименовывали Покровку, Серпуховку, Гагаринский переулок, Манежную площадь, Калужское шоссе, Камерный театр и так далее, меня каждый раз охватывало отнюдь не христианское, а просто какое-то первобытное чувство злобного отвращения к дебилам из Моссовета).
В школе было здорово, все сорок пять девочек из нашего класса обожали нашу учительницу Ату Михайловну Васильеву. После уроков многие провожали её домой. Я к ним не присоединялась. Ревновала, наверное. Она была вся как бы прозрачная. Маленькая седая старушка, строгая, мудрая и красивая. Выцветшие синие глаза, короткая стрижка, пергаментная кожа. Жила она на Малой Лубянке, в коммуналке, в комнате сестры, где спала на сундуке. Из её одежды я запомнила белую пуховую шаль, а из уроков русского языка -- упражнение на корни свят и свет. Святой, святыня, святость, священный, освящение, посвящение, Святогор, святить, свят-свят,.. Свет, светило, светлый, светить, светиться, освещение, просвещение, просвет, рассвет, светло, засветло…
А война ещё идет, всё время хочется есть. На третьем уроке мы строимся и чинно выходим из класса в буфет, каждая получает бублик и большую грубую конфету-карамель к бледно-желтому чаю.
В той жизни не было ничего интересней, чем уроки родной речи, чистописания и арифметики. Однажды я решила задачу по арифметике, но написала в ответе: едЕница. Ата Михайловна влепила мне кол, и с тех пор я не делаю орфографических ошибок. Моя так называемая врождённая грамотность вовсе не врождённая.
После уроков мы оставались в школе, и Ата Михайловна читала нам вслух. Про Лёньку Пантелеева, про проглоченный пакет, про честное слово и про Нильса, который летал с гусями. Мы и сами много читали. Брали в школьной библиотеке тоненькие книжки-тетрадки из серии «Книга за книгой». И читали сказки Пушкина, сказки братьев Гримм, Житкова. Маршака, Осееву, Кассиля… А один раз я попала в дом к Галке Копыловой, самой-самой бедной и самой грустной девчонке из нашего класса. Галкин отец был художник. А мама у неё умерла. В комнате, где она жила не было ничего, только голые стены, пустой стол без скатерти, кровать, сундук и стул. На стуле сидел её отец, немного пьяный, худющий и лохматый, с дивными синими глазами. Увидев нас, он обрадовался, усадил нас на сундук и стал читать нам вслух «Хижину дяди Тома», И так жалко мне было их всех, и дядю Тома, и Галку, и её чахоточного отца, что я разревелась. За несколько дней он прочёл нам всю книжку. И я хлюпала носом до самого конца истории.
В средней школе тоже было неплохо. И становилось всё лучше. Война кончилась. Карточки отменили. На Лубянке открылся довоенный магазин «Рыба», на Кировской – довоенное «Чаеуправление». В «Рыбе» продавались бутерброды с чёрной и красной икрой. Лежали на подносе и продавались по десять копеек, правда, недолго. Ещё там были: живая рыба в большом стеклянном аквариуме, угри, миноги, вязига, белужий бок, сёмга, стерлядь и прочие деликатесы, правда, недолго. А в «Чаеуправлении», где стояли две роскошные китайские вазы, и весь интерьер был оформлен в стиле китайского императорского дворца, появились пирожные, печенье, конфеты, лимоны, мандарины, чай, и стоял такой божественный запах молотого кофе, что само стояние в очереди было счастьем и наслаждением. В Филипповской булочной на углу Кировской благоухали буханки черного и бородинского, караваи ситного, сайки, плюшки, рогалики, кренделя, баранки, ванильные сухари, витые халы, украинские поляницы, армянские лаваши, правда, недолго. К нам в квартиру по утрам приходила девушка в накрахмаленном кокошнике и фартучке, с корзиной французских булок и продавала с наценкой в одну копейку, правда, недолго.
Изобилие пищи телесной сопровождалось изобилием пищи духовной. Мы читали дома, на бульваре, в пионерлагере, в гостях и на скучных уроках, держа книжку на коленках и заглядывая под парту. Читали всё, что удавалось обнаружить дома, выклянчить у знакомых, взять в библиотеке, получить в порядке обмена у одноклассниц. И даже, так сказать, нелегальную литературу. Есенина, например. Или Жорж Занд. Я не помню ни одного случая, когда кого-нибудь в нашей школе наказали за подобный криминал.
У меня под подушкой лежала Лидия Чарская, Я её зачитала у дальней родственницы, печальной женщины по имени Буба (она приходилась роднёй репрессированному наркому просвещения Бубнову). Думаю, Буба простила мне это воровство. Про Чарскую хоть и говорили, что она запрещенная и в школу её лучше не приносить (я и не приносила), но её буржуазно-дворянское происхождение нисколько меня не отталкивало. Нравилась мне Лидия Чарская. И «Дом шалунов», и «Княжна Джаваха», и «Ради Семьи». Ну да, там классная дама обращается к девицам Mesdemoiselles! и прежде чем прыгнуть в ледяную воду, осеняет себя крестным знамением. Но она же спасает бедную воспитанницу, сиганувшую в пруд не от хорошей жизни. А что все они верят в Бога, боятся греха и вообще наивные, дела не меняет. Те ребята, что описаны в «Кондуите и Швамбрании», или в «Республике Шкид», или в «Двух капитанах» были просто другие.
Потом место под подушкой занял Фенимор Купер («Кожаный чулок», иллюстрированное переложение для детей, издательство Кнебель), а Купера сменил Диккенс. Это был первый том несостоявшегося довоенного издания с «Романом, сочиненным на каникулах» и криминальными повестями, написанными в соавторстве с Уилки Коллинзом. Его я тоже зачитала во всех смыслах. Зачитала у знакомых и до дыр.