Я ещё раз отправилась на целину, потому что в Москве намечался всемирный фестиваль молодежи. И как-то мне не хотелось снова оказаться в толпе. После похорон Сталина я дала себе слово, что буду избегать массовых мероприятий, сколько хватит моих слабых сил.
Но, как известно, нельзя дважды войти в одну и ту же эйфорию. Урожай 1957 года совсем не уродился, поля не золотились и не колосились, а имели довольно бледный вид. И все-таки Кустанайская степь дарила нам дивные закаты и благоухала местной полынью – суданкой, она была уже скошена, и нам досталась лучшая в мире работа – копнить. Я научилась закидывать охапку сена, поддетую на вилы, высоко-высоко, на самый верх огромной продолговатой cкирды, где ее перехватывал и укладывал ровным слоем Лёвка Воскресенский. Мы даже устроили соцсоревнование с конкурирующей парой и даже одержали в нем блестящую победу. Лёвка были курсом младше, но и с ним тоже можно было потолковать о великом. Однажды он даже выдвинул довольную оригинальную гипотезу, что при коммунизме все люди будут не говорить, а петь. И сам пел нам украинские думки, которых мы до этого никогда не слышали, и песни, хорошо известные в исполнении Козловского.
Нiчь яка мiсячна, зоряна, ясная. Видно, хоч голки збирай.
Выйди, коханая, працею зморена, хоч на хвилиночку в гай.
Вообще-то слово Украина всегда вызывало у меня чувство романтического умиления. И дед родился под Полтавой, и «Вечера на хуторе…» были моей любимой книжкой, и Киев казался советским Парижем, и Наталия Ужвий гениально играла Юлию в «Последней жертве» Островского, и не было на свете места лучше Коктебеля под Феодосией, разве только Новый Свет над Судаком. Да что говорить.
Когда мы возвратились в Москву, Лёвка пригласил меня в гости. Он жил с родителями в Немчиновке, в своем доме, темном и каком-то грустном, но всё-таки уютном. Меня поили чаем, и Лёвкина мама очень настойчиво уговаривала меня подумать о душе, для чего обратиться к хорошим людям – баптистам. Они смиренны, набожны, заботятся друг о друге, собираются в молельном доме и хором поют псалмы. И мама, и отец Лёвки были свято убеждены, что Украину ждет счастливое, незалежное будущее, и за него надо бороться. Они, конечно, были западенцы, но этого слова тогда еще никто вслух не произносил.
По-моему, Лёвка не совсем разделял убеждения своей мамы. Он интересовался сочинениями Бухарина и даже организовал какую-то (подпольную?) группу сокурсников, исповедовавших правильный марксизм -- не то меньшевистский, не то уклонистский, не то ревизионистский. Они и меня туда звали, но особенно не настаивали, так что я уклонилась.
Лёвка умер рано, лет сорок тому назад. Ни он и никто из нас не дожил до реализации красного проекта. Мы не построили коммунизм ни в одной, ни в другой и в никакой отдельно взятой стране. А баптистский проект в 2014 году получил украинскую реализацию. Набожный баптист, глава незалежной Украины, приказал бомбить украинские города.
И мировые СМИ и «Эхо» толкуют мне про терроризм, про то, что ополченцы – это бандиты, хулиганы и отморозки. Но они-то у себя дома, в Донецке, а американский баптист -- в Киеве. Настолько он набожный. Дважды два – все-таки четыре. Глядишь, и красный проект осуществится. В одной, отдельно взятой Америке.
21.07.2014