Все прокручиваю в голове впечатление от спектакля Масловой. Казалось бы, что особенного? Расщепление персонажа на несколько ролей-ипостасей? Так это придумал еще Любимов, у которого появлялись пять Маяковских или пять Пушкиных. Мелодии песен, звучание скрипок, бой колотушек и прочие музыкальные вкрапления? Так это придумал еще Брехт, сочинявший зонги для своих спектаклей. Видеоряд? Теперь у всех видеоряд на заднике. В чем же все-таки фишка? Пожалуй, в самой поэзии Цветаевой. Имя Цветаевой до сей поры не входило в общекультурный код нации. Оно вызывало только мрачные ассоциации и смутные угрызения совести: эмиграция, ностальгия, обманутое доверие, голод, нищета, отверженность, финальная веревка. А этот спектакль пронизан светом ее космического самоощущения. „Я – бренная пена морская…“. И вдруг оказывается, что каждая женщина в зале помнит: „Мой милый, что тебе я сделала?“ И узнает себя в глубокой старухе, читающей Евангелие, в девчонке, мечтающей о бриллиантах и кружевах, в капризной француженке, в смешливой русской бабе, в тоскующей по любви одинокой даме. Ну, конечно, в жизни все не так. И современный театр упорно потчует зрителя косноязычными грубыми диалогами, порнухой-чернухой-расчлененкой, вурдалаками, монстрами, уродами и каннибалами. И вдруг -- этот неземной свет, льющийся в душу с Малой сцены на Таганке.
Короче, Маслова нашла способ врнуть театральному зрителю высокую поэзию слова. Ее труппа читает, играет, поет, танцует Цветаеву. Включает ее в национальный культурный код. Как ориентир, как свет в конце туннеля.
18.03.17